«Ой, — думается ей, — а что, если не все они убежали? Но что делать, надо вывести детей!» Еще шаг, еще, и только они вылезли наверх, как перед ними вырастает высокая фигура в сером мундире.
«Не под землей погибли, хоть небо увидели», — почему-то пролетает мысль. Она сильнее прижимает к себе мальчика и смотрит прямо в глаза немца — и снова приходит мысль: «А мальчику все-таки легче умереть у меня на руках, чем там, в подземелье». Неожиданно немец говорит по-русски:
— Скорее в щель, туда! — И показывает рукой, куда идти. Она идет по пустому двору с маленьким мальчиком на руках, а двое старших — рядом с ней, и, кроме этого странного немца, никого нигде не видно. Внезапно из щели высовывается черненькая головка и кричит:
— Ой! Ой!..
Лина опускается в щель, и ее обступают дети, словно маленькие привидения, худые, истощенные, в сером грязном рванье, и прижимаются к ней, и берут с рук Петрусика.
...С той минуты она с этими детьми не расставалась.
ПАЛАТА № 5
По ночам я совсем не сплю. Вот так лежу с открытыми глазами и все вспоминаю, вспоминаю...
Конечно, я не могла попасть на фронт, но я старалась так вести себя во всем, чтобы потом не довелось краснеть, вспоминая со стыдом и досадой. Но как часто, замороченная тяжелым бытом, трудностями, как у всех эвакуированных, собственными переживаниями, борьбою за жизнь Тани и Андрейки, я проходила мимо тех событий, в которые должна была вникать глубже.
И так каждый из нас. Это не оправдание для меня. Наоборот, от этого еще больнее.
Рядом проходит жизнь других, происходят драмы и трагедии, а ты торопишься в столовую, иначе пропадет талон на обед. Не потому, что я не хотела. Я просто ничего не успевала. Работа, молочная кухня, везде очереди, Андрейкины пеленки, болезни Танечки и деда — я ничего не успевала как следует...
Одна старая, седая писательница, мой самый дорогой друг, сказала мне тогда:
— Записывай все, что ты видишь и слышишь в палате № 5. Может получиться необычайная книга. А если не хочешь, я поеду с тобой.
Я ревниво заявила:
— Нет, я обязательно запишу.
Я думала: запишу, чтобы отдать Андрею, когда он вернется с фронта.
И я этого не сделала.
Дело не в книге. Но послушайся я совета моего друга, старой писательницы, — возможно, теперь в моих руках была бы судьба матери и сына.
Но если бы знать, если бы знать наперед, как переплетутся тончайшие незаметные ниточки, невидимо для нас тянущиеся от события к событию, от человека к человеку. Как надо внимательно присматриваться к тем ниточкам и не выпускать их из рук! А мы безжалостно рвем их и потом удивляемся, как тот рыбак, который вышел в море с дырявыми сетями и ничего не поймал.
Если бы помнить все, каждый ласковый взгляд, каждое приветливое слово, каждый знак внимания и одобрения и суметь каждого за них отблагодарить!
Я, например, никогда не забуду старую женщину-врача где-то на маленькой станции, уже за Волгою, где эшелон стоял всего несколько минут. Она обошла с медсестрою весь эшелон, уже седая, тонкая, высокая. Ласковыми спокойными руками она брала младенцев, и я ей доверчиво передала Андрейку. Она оставила ваты, марли, бутылочку с раствором для протирания глазок и с такой же неторопливостью и лаской занялась другим ребенком. Если бы она знала, как она была необходима в те минуты нам, нашим крохам, нашим малым детям, находящимся в дороге уже десять суток. Кто кашлял, у кого повысилась температура, у кого начиналась дизентерия. А она спокойно, без суеты, подойдя к каждому, осматривала, расспрашивала, давала, в случае необходимости, лекарства, советы и так же незаметно исчезала, как и появлялась, — тонкая, высокая, с седыми, гладко зачесанными волосами.
Я вспомнила Сашу и Надийку, моих милых сестер. Собственно говоря, Саша не сестра — давнишний друг, но ведь недаром нас еще в институте называли сестричками. Вероятно, обе они вот так же обходили эшелоны или организовывали отъезд своих малышей вместе с яслями, детскими больницами. Как они там? Скоро ли теперь свидимся? Я представила полное отчаяния Сашино лицо: прибежала на вокзал, а нас уже нет.
Обе они жили в Харькове, и, когда мы проезжали, я позвонила с вокзала: «Едь быстрее на вокзал. Захвати простынь на пеленки для Андрейки и воды, воды! Приходи, расскажу...»
Но эшелон простоял всего двадцать минут. Обе они, наверное, очень беспокоятся обо мне, моих детях...
— И какой доброй душе пришло в голову организовать такое святое дело, — сказала одна из женщин. — Такая маленькая станция, где, вероятно, и село, и больница не близко, а вот подумали о нас, позаботились. — И она смахнула со щеки слезинку.