Мы убеждались почти на каждом шагу: о нас, особенно о детях наших, думали и заботились...
В Челябинске была пересадка в другой эшелон.
Зал ожидания оказался особенно чисто прибран, стояли цветы, и я сразу спросила у Тани: «Разве сегодня праздник какой?» Но когда носильщик категорически отказался брать за свою работу деньги, заявив: «Вы не по своей охоте едете. Вы дом родной оставили», — мы поняли, что так встречали эвакуированных — с Украины, Белоруссии, Москвы. Молодые девушки приглашали в комнату матери и ребенка выкупать Андрейку, показать его врачу, приглашали в буфет пообедать, и мы почувствовали — мы не обуза, не беженцы, мы у родных, у своих, мы везде дома... Сколько же хороших, отзывчивых людей довелось встретить!.. Растроганность перерастала в глубокое чувство благодарности всем, всему советскому народу.
А вот я там, в палате № 5, чувствую, чего-то не доделала, не довела до конца, не пришла лишний раз — так и осталась оборванной ниточка, возможно, самая важная и нужная...
...Мы уже акклиматизировались в уральском городе, жили в собственной крохотной комнатке, и Андрейка спал уже не в чемодане, как в первое время, а в забавной деревянной кроватке, которую мы выменяли за две «булки хлеба» — как говорили на местном базаре. Я уже не проваливалась так позорно на выступлениях, как в первое время, когда вдруг запиналась и более привычные украинские слова просились на язык. Я чувствовала скованность, ловила себя на том, что «старалась» для коллег, и не ощущала контакта со зрителями. И однажды сама услышала, как некая артистка филармонии говорила другой: «Не понимаю, за что она получила «заслуженную», да еще и орден».
Но я не могла позволить себе сделать «гордый вид» и оставить работу в филармонии, куда устроилась в первые дни, не могла отказаться от концертов, выездов. Я должна была перебороть себя.
Настоящую игру мне помогли найти дети. Я выступала в доме культуры на утреннике для школьников и воспитанников ремесленных училищ, и мне так захотелось, чтобы им было интересно и они не пожалели бы, что пришли сюда после своей тяжелой работы.
Я вспоминала наш чудесный киевский ТЮЗ и не думала уже о неприятном администраторе филармонии, который поглядывает на меня свысока и берет в ансамбль лишь потому, что может на афише написать рядом с моей фамилией «заслуженная артистка республики, орденоносец»; я забыла о коллегах, я вышла на сцену и, увидев сотни любопытных глаз детей и подростков, рабочие их руки, почувствовала себя легко и свободно, и начала читать отрывок из «Как закалялась сталь».
Какая буря аплодисментов поднялась в конце, как меня вызывали! Я читала на «бис» злободневные стихи Маршака и Михалкова, и наградой после длительного перерыва были для меня эти неудержимые возгласы, живые глаза, смех.
Даже певицы не имели такого успеха, а они ведь всегда были «гвоздем» нашей программы. Дети кричали: «Спасибо! Спасибо!» И я была так счастлива, будто вновь нашла свое место.
Администратор смотрел на всех с победным видом: мол, видите, как я все устроил! — поцеловал мне руку и сказал:
— Галина Алексеевна, не забудьте — в пятницу, субботу и воскресенье вы тоже заняты — клуб Уралмаша, ВИЗ, Шарташ.
Меня часто стали приглашать на радио: «У вас такой трогательный детский голос, — говорили все редакторы и администраторы, — такого травести еще поискать!»
Стали часто приглашать на большие концерты, в которых принимали участие наши лучшие артисты, скрипачи, пианисты — лауреаты всесоюзных и международных конкурсов. Таня очень смеялась, когда я рассказывала, как в Радиокомитете пришлось репетировать в одной студии с выдающимся, известным всему миру скрипачом. Я начитывала пленку, а он репетировал концерт, и мы мешали друг другу и сердились на редакторов Радиокомитета, но через несколько минут встретились в знаменитой столовой «Ривьера» и обменялись примирительными улыбками.
Я познакомилась со многими московскими и ленинградскими писателями и подружилась со старой писательницей — автором многих чудесных книг, от которых мы с Андреем были в восторге. Мне становилось легче на сердце, когда она ругала меня иногда наравне со своими дочерью и невесткой. «Встреча с ней для меня как подарок, как улыбка», — писала я Андрею.
...Это письмо возвратилось, как и все, он ничего не знал о том, как я жила, каких хороших друзей приобрела, как меня, и особенно Андрейку, искренне полюбил старый бородатый уральский сказочник и вся его семья.
Он называл меня «живушкой», и я обещала ему, возвратившись домой, на Украину, перевести и рассказать детям его сказы об Урале. Я читала его сказку о девушке, которая, наперекор всем и всему, ждет запропавшего мастера Данилу и работает за него, — и мне казалось, он нарочно подарил мне именно эту книгу. Чтобы и я ждала, и верила, и работала... Дорогой наш «уральский дед»... Он так хотел, чтобы я полюбила суровую красоту тех гор, ощутила жизнь заводов, сдружилась с тамошними людьми. Все свои поступки я мерила одним — чтобы не было стыдно перед Андреем, когда он после войны возвратится с фронта. Не опустить руки, работать, не отставать от жизни!