Это для того, чтобы потом рассказать Андрею, подробно написать ему, я попросила друзей-писателей достать билет на сессию Всесоюзной Академии наук послушать Тарле — Андрей любил его книги. Удивлялись, наверное, мои соседи: сидит на галерке актриса, с подкрашенными ресницами и губами, слушает доклад о советской историографии и потихоньку вытирает слезы...
Но дома при детях я никогда не плакала...
Я очень часто выступала в госпиталях, и одна, и в составе бригад, и вот под Новый год меня позвала к телефону соседка Нина Федоровна Рачинская. Тоже прекрасный человек! И вообще мне везло в жизни на друзей и хороших людей. Дед — мой папа говорил: «Нам повезло — попасть именно сюда, где ты встретилась с такими прекрасными людьми, а соседи — они же к нам, будто к родным. А сколько им хлопот и мороки с нами!» Это правда, забот и беспокойства с нами, не имевшими ни ложки, ни плошки, было очень много! А телефон! Мне часто звонили по телефону, и Нина Федоровна всегда приглашала меня без тени недовольства.
Я побежала. Тоненький извиняющийся девичий голосок попросил выступить в женском госпитале, в палате для лежачих, тяжелораненых.
— Это очень далеко, за толчком, и к нам почти никто не приезжает. Но мне говорили, вы никогда не отказываетесь выступать в госпиталях.
— Когда, сегодня? — спросила я.
Нина Федоровна знаками просила меня отказаться — она пригласила меня и Танечку встречать с ними Новый год. Но где бы я была ближе к Андрею в эту ночь, как не в госпитале?
— До двенадцати я успею вернуться, — шепнула я соседке, а в телефон ответила громко: «Хорошо, я приеду, скажите ваш точный адрес и кого спросить».
— Спросите Наташу Малышеву — это меня. Я культработник госпиталя. Адрес же такой, — и девушка назвала адрес, какими трамваями ехать и где пересаживаться.
Я почему-то сразу представила себе Наташу Малышеву — тоненькую, большеглазую, с ясным лицом и длинной косой. Такою она и оказалась на самом деле.
Таня обрадовалась тому, что я еду в госпиталь. Ей всегда было приятно, когда я выступала в госпиталях, но сегодня у нее были на это и собственные соображения. Она хотела поехать на ночное дежурство с девочками своей школы на вокзал, а если бы я оставалась дома, ей было бы жаль и неловко оставлять меня. Пионерки их школы дежурили на вокзале в воинских залах: помогали раненым получать билеты, приносили воду, читали газеты, водили в медпункт, сажали в вагоны.
С Андрейкой остался дедушка — мой отец. Он не протестовал. Он вообще держался героически для своих восьмидесяти четырех лет и просил лишь об одном: «Пожалуйста, не обращай на меня внимания, не беспокойся обо мне, не трать на это время. Если можно, не забудь только о газетах». Так и на этот раз, попросил принести от Рачинских последний номер «Правды» и сел читать ее вслух над кроваткой Андрейки, привыкшего засыпать под его чтение. Они очень дружили — маленький Андрейка и старый наш дед.
Муж Нины Федоровны должен был ехать на Турбинный, пообещав жене вернуться к двенадцати часам. Он предложил подвезти нас на своей машине, которую мы называли «собачьей конурой», потому что в ней был фанерный верх. Мы с Таней влезли в «собачью конуру», а Семен Давыдович сел рядом с шофером Клавой, пышной румяной девушкой, и мы поехали.
Я часто выступала в госпиталях. Но никогда у меня не было такого чувства, как тогда, когда я ехала в этот женский госпиталь, проходила по его коридорам, вошла в палату № 5.
Мне было стыдно, что я спокойно живу в таком уверенном в себе рабочем, индустриальном городе и не работаю на военном заводе, и не пошла в сестры, обычные медсестры в госпиталь, а выступаю себе с чтением стихов, рассказов, играю в скетчах роли мальчиков и девочек. А здесь такие же точно женщины, в большинстве своем и возраста моего, матери и жены, оторванные от своих семей, детей. В каком страшном аду они побывали, и вот теперь лежат покалеченные, тяжело раненные.
Мне так хотелось, чтобы они не подумали: приехала актриса, оставшаяся в тылу добывать «легкий хлеб», мне так хотелось, чтобы они видели во мне подругу, сестру…