— Ты не сердишься, мамочка? Никак нельзя было уйти. Пришли только я и Фаня, и там очень обрадовались, что мы пришли. Ты знаешь, я даже перевязку делала. Простую, конечно. Мамочка, я тебе потом все расскажу... Я рада, что пошла, стыдно, если бы мы с Фаней не пошли, но об этом после... Представь себе, нет, ты, мама, только представь, кого я встретила! Леньку, Леньку из нашего класса! Разве ты не помнишь — самого большого дезорганизатора в школе? А ты его всегда защищала. Помнишь, когда ты получила орден, он с делегацией от нашего класса приходил поздравлять, преподнес горшочек с цветами, начал речь и запутался.
Ну конечно, я помнила Леньку, рыжего, худощавого сорвиголову, влюбленного в театр.
— Как мы обрадовались! Бросились друг к другу и расцеловались, как брат и сестра. Так вот, представь, он был на фронте добровольцем и теперь, раненый, едет после госпиталя к родственникам, здесь у него пересадка была. Я очень хотела, чтобы он к нам пришел, отдохнул, поел, но поезд должен был отправляться, и мы только два часа и побыли вместе, да и то я все время отлучалась. Мама... что он мне сказал...
Глаза Тани сразу наполнились слезами...
— Я не знаю, откуда он узнал. Мама... очень многих забрали в Германию... Девочек... Ребят...
— Танечка... я тебе уже говорила об этом...
— Мама... В Германию угнали и Лину... Она никуда не могла выехать.
...Я знала, какое это горе для Тани. Лина — ее самая близкая подруга, это была дружба, которая, зародившись в тринадцать-четырнадцать лет, остается на всю жизнь. Я тоже очень любила Лину, способную, развитую девочку, немного замкнутую и нелюдимую из-за разных семейных драм, но в нашей семье она была совершенно своей, и особенно любил ее наш дед, любил слушать, как она играет. Мы даже решили ничего ему не говорить, но, конечно же, сказали...
А потом я рассказала об увиденном в палате № 5.
— Что это за женщины! — говорила я. — Настоящие героини! Александра, Оля, обе Тони. А держатся так, словно ничего необычного и нет в их жизни.
— Мама, ты поедешь к ним опять, правда? — спросила Таня.
— Обязательно! А как же иначе!
Я поехала в ближайшую субботу. Позвонила Наташе Малышевой и поехала. Какой хорошей получилась встреча — будто давних и близких знакомых! Но в этот раз я пробыла недолго. Вере накануне сделали операцию, и она плохо себя чувствовала. Я села около нее, поила, меняла компресс, потом посидела немного возле Оли, которая жадно расспрашивала, что нового в литературе, что ставят в театре. Она много читала и всем интересовалась.
Но к Вере зашел главврач, у нее повысилась температура.
Я пообещала вскоре опять приехать, потихоньку попрощалась со всеми и ушла.
Я звонила потом Наташе — расспрашивала о Вере, Саше, Оле, обо всех. Но как-то закрутилась со всем, с работой, Таня заболела, а затем дед — пришлось положить его в больницу, и оттуда он уже не вышел...
Не то что часа, минуты свободной не было — даже к деду ежедневно забегать не получалось, хотя мне и дали для этого пропуск. Но он не жаловался, он все понимал, он говорил:
— Ну, беги, беги быстрее к детям. Увидел тебя — и довольно. У меня все хорошо. Все как надо, я тут в тепле, за мною ухаживают. А Андрей там, может быть, на снегу... в лесу... не надо обо мне беспокоиться. Я уже отжил свое. Если бы только знать, что их уже выгнали.
Перед смертью он неожиданно спросил:
— Есть письмо от Андрея?
И я не смогла ему солгать.
— Только бы знать. Одно только слово о нем. Ну, беги, беги к детям. К Андрейчику. К Тане.
Но в тот последний вечер я никуда не спешила. Я сидела и держала его за руку, так он и умер, словно отошел — тихо и смиренно.
На кладбище за городом я выбрала место под высокими соснами.
Ко мне подошла молодая, скромно, но аккуратно одетая женщина, заплаканная, грустная.
— Вы много дали, чтобы выкопать могилу? — спросила она. — Я видела, вы договаривались с могильщиками… У меня умер ребенок. И мне нечем заплатить. Я потеряла хлебные карточки. Сюда шла и потеряла. Что мне делать? Я тут совершенно никого не знаю...
Она была в отчаянии.
— Хотите положить в эту могилу? — сказала я и прибавила тихо, вспомнив нашего дедушку: — Он очень любил детей...
...Он и вправду не мог равнодушно пройти мимо ребенка, обязательно, бывало, улыбнется, скажет что-то приятное матери.
— Как я вам благодарна, — сказала женщина и заплакала еще сильнее. — Я здесь совсем, совсем одна.
И на следующий день в могилу под высокими тремя соснами опустили гроб нашего дедушки и маленький гробик ребенка, и женщина плакала вместе с нами.