Поля обо всех рассказала, но Оля, бедная Оля не шла у меня из головы.
— Это давно было — и операция, и письмо? — спросила я.
— Конечно, еще в 44-м году. Потом меня перевели в санитарный поезд, и я теперь не знаю, что с нею, — помогла ли операция. Ее должны были после операции в санаторий везти.
Ниточка, соединявшая нас с Олей, нашлась и снова потерялась.
Я не знала ни названия села, ни фамилии, не знала этого и Поля.
Я не написала Оле письма, а оно ей было так необходимо.
И вот уже закончилась война. Мы так и не дождались Андрея. Таня уже студентка; Андрейка научился читать и часами просиживает у пианино — собранный и увлеченный, совсем как Андрей. А я выступаю. Играю в театре, на детских утренниках, выступаю по радио. И дети любят меня, как и раньше, а я их еще сильнее, потому что постоянно думаю — у скольких из вас теперь нет родителей, и мне хочется каждого обнять, приласкать.
А по ночам я совсем не сплю. И не только Андрея вспоминаю и свою прежнюю счастливую жизнь, я вспоминаю все те неожиданные встречи, все те ниточки, которые связывались и рвались. Я вспоминаю море горя и слез, принесенное войною каждой матери, жене, и обычные женские чувства вырастают во мне в такую большую ненависть к врагам нашего светлого мира, нашего чистого мира, и я не могу удовлетвориться только одной игрой. Я должна узнать, жив ли Ясик партизанки Оли.
Но в руках у меня лишь оборванные ниточки, которые так трудно связать, и даже Тане стыдно признаться, чего я хочу.
Недавно я узнала, что Саша демобилизовалась и что она снова на своей «детской работе», только теперь в одной из западных областей Украины.
В одну из бессонных ночей я написала ей длинное письмо.
У МАЛЫШЕЙ
Письмо лежало в Сашином портфеле, но его, вероятно, придется дочитывать вечером. Галинка сочинила целый опус. Ей, как и Саше, некогда писать часто, зато если уж дорвется, случается, ночью к бумаге, так напишет полтетради.
В облздравотделе, конечно, не очень-то почитаешь, минутки свободной нет. Из дома № 3 звонят, что обнаружились случай дизентерии, в пятом — корь. В милицию принесли ребенка, мать которого умерла. Еще не успели залечить ран после войны, как в некоторых областях началась засуха.
Да, еще необходимо немедленно организовать краткосрочные курсы воспитательниц сельских яслей.
Телефон на столе не умолкает. Зовут на совещание в обком партии. Саша встает, но в кабинет вновь входит Зося.
— Пани доктор, извините, Александра Самойловна, — поправляет она себя, — вас какая-то женщина спрашивает. Уже во второй раз приходит. Вы на заседании были. Она с ребенком.
— Вы спросили, в чем дело?
— Известно в чем. Ребенка сдать, — пренебрежительно говорит тоненькая, с выщипанными бровками Зося.
— Вы сказали ей, что надо обратиться к товарищ Подгайной?
— Она и слушать не желает, говорит, только к вам. Такая настырная, неприятная женщина. — Зося брезгливо поджала губы. — Просто покоя не дает.
Саша укоризненно смотрит на нее.
— Может, ей очень тяжело, — говорит она. — Нельзя так относиться к людям. Пусть войдет. — Саша смотрит на часы. — Через пять минут я должна идти в обком, но, думаю, успею с ней поговорить.
В комнату заходит женщина лет пятидесяти с грудным младенцем на руках и сразу начинает выворачивать из карманов какие-то бумажки и рассказывать быстро, длинно и путано. Саше трудно следить за ходом рассказа, но все истории так похожи, эти страшные истории, в которых муж погиб на фронте, хату сожгли, жить негде, и сама больна.
Саша вдруг подумала: слишком старая женщина. Говорит она без передышки, и вправду в ней есть что-то неприятное, то ли бегающие глаза, то ли визгливый голос с какими-то неестественными выкриками.
Она вдруг развернула платок, и оттуда показался крохотный, не более трех месяцев ребенок, круглолицый, аккуратненький, с темными бровками.
— Если вы ее не примете, — говорит женщина, — я все равно ее где-нибудь оставлю, а сама под поезд брошусь!
Саша просмотрела документы, не нашла ни одного необходимого, — все к делу не относились, — позвонила и сказала Зосе:
— Выпишите ордер в дом № 1.
— В дом «Малютка Езус»? — быстро спросила женщина.