— Скорее ты полетишь со своим профессором к черту в пекло, убирайся прочь! — завизжала сестра София, и мне показалось, что она сейчас, как дикая кошка, выпустит когти и вцепится в волосы сестре
Юстине.
Они обе были католичками, и такими, знаете, фанатичными. Сестра Юстина всегда покорная, тихая, исполнительная, как автомат, а у сестры Софии прорывались какие-то дикие, неудержимые нотки. Сестра Юстина мне казалась добрее, благодаря своей смиренности, и я не ожидала, что именно она согласится исполнить приказ Хопперта. Наверное, и у меня был не совсем обычный вид, потому что сестра Юстина мелко-мелко закрестилась и убежала прочь.
— Что же нам делать? — спросила я сестру Софию. Но с нею невозможно было ни о чем говорить. Она, похоже, действительно впала в истерику. Она призывала на головы Хопперта, Гитлера, сестры Юстины, на преподобного Серафима, на всех фашистских офицеров и весь монастырь святой Магдалины такие проклятия, что в другое время у меня бы волосы встали дыбом; но в то мгновение я думала о том, что все мы стоим на краю смерти — и все малыши от тройки до восьмидесятки (первые две умерли), и я, и доченька Дарка, и сестра София. Я не ошиблась.
Вскоре за нами, взрослыми, пришли и нас арестовали. Будто до того мы были свободными. Только моя доченька Дарка куда-то исчезла. Сначала я решила, что ее взяли раньше, но на допросе поняла, что Дарки у них нет.
Пришлось бы долго рассказывать о всех наших мытарствах. Освободила нас Красная Армия. Правду говорила Дарка: «Наши им покажут». А позже я узнала, что доченька моя Дарка воевала в чешском партизанском отряде и погибла в бою с фашистами.
Представьте себе — мы встретили сестру Юстину. Она осталась при детях! Только многих там недосчитались. Как и раньше, она была смиренной и набожной. Но я ей ничего не могла простить и обо всем рассказала советским офицерам, освободившим нас. Представляете, пани, эта набожная сестра-монашка была шпионкой. Ну, конечно, после того я ее не видела. А профессор с Фогельшей успели сбежать, к великому сожалению, и говорят, они теперь в англо-американской зоне в приюте для детей. Я и сестра София вернулись к детям. Наши военные всем нас обеспечивали, но мы мечтали поскорее возвратиться домой. Когда наши вошли в Берлин, мы плакали вместе со всеми честными людьми мира от радости, что закончилась война.
И я не выдержала и написала письмо в Москву, в самый Кремль. Мы ведь состояли при советских детях, куда же еще мы могли написать о советских малютках? А они уже подросли за это время! Вот нас и возвратили домой, в этот самый домик, который назывался когда-то «Малютка Езус». И сестра София со мной. Она слушает у нас лекции по охматдету и больше даже не заглядывает в монастырь. И она целиком за нас. Сейчас она дежурит в изоляторе около больных.
Дети, конечно, меняются. Иногда даже странно. Совсем недавно у окошка спал мальчик, очень хороший мальчик, его усыновил один ответственный работник. Я подхожу к кроватке мальчика и уже представила его синие глазенки, — когда гляжу, а там черноволосая девочка лежит и на меня смотрит. Дети всегда дети...
...А вот доченьки моей Дарочки нет и никогда не будет...
* * *
После этого разговора Саша часто думала о «Малютке Езус».
Меласе Яремовне и сестре Софии она доверяла больше, чем другим, хотя пока что многое в их работе было неприемлемым и заслуживало искоренения. Поражало, что некоторые хоппертовские утверждения они считали по-настоящему научными. Неужели, зная обо всех его преступлениях, можно было относиться к нему, как к научному авторитету?
Это было слепым преклонением перед его «заграничной» образованностью, хотя эта образованность и вышла из кабинетов тех ученых, которые с педантичным спокойствием изобретали новые и новые способы быстрого умерщвления тысяч людей.
Саша вспоминала и бледнела — горы женских волос в Освенциме, расфасованные по размерам карандаши, расфасованная по размерам обувь. Все педантично сложено. Груда карандашей совсем крохотных. Груда больших. Груда половинок. Грудка едва начатых. Карандаши, которыми, возможно, сожженные в освенцимских печах пытались написать последние в жизни слова. Эти карандаши хладнокровно вытаскивали из окровавленной одежды и раскладывали педантично по порядку.
Страшно подумать, что такая педантичность в работе Хопперта, замаскированная под «научные эксперименты», в свое время создавала ему авторитет среди некоторых женщин «Малютки Езус». Им казалось: змеиные глаза Хопперта — это одно, а его научный опыт — совсем другое. Необходимо влить в этот дом таких советских людей, которые бы тактично, незаметно помогли перестроить работу, использовав все лучшее из опыта Меласи Яремовны, Софии, их помощников.