Никакие силы не могли нарушить режим, предложенный ею, Сашей, всем детским яслям и ставший для Меласи Яремовны абсолютным законом. Но необходимо было создать иную атмосферу в этом учреждении, от которого веяло грустной безнадежностью больницы, а не радостным домиком для малышей, где они делают свои первые шаги, произносят тоненькими голосочками свои первые слова. Саша перебрала в памяти всех знакомых врачей и вдруг рассмеялась.
— Мама, ты чего? — спросила Иринка.
— Знаешь, кого я надумала сюда перевести? Рыжую Надийку!
— Надийку? — переспросила удивленная дочь.
— Да, именно ее.
Здесь, в бывшем «Малютке Езус», как нигде более, будет на месте шумная фантазерка Надийка, которой всегда дорожили на работе за одно качество: она страстно, «сумасшедше» любила детей.
Это была какая-то отчаянная любовь матери, которая чувствует всем своим естеством, когда ребенку плохо, когда у него что-то болит, и которая могла ночи напролет просиживать над больным ребенком. Она пела и танцевала, когда ребенок выздоравливал, она переживала первую улыбку, первый зубик, первое слово каждого малыша, как своего собственного, сообщала об этом всем в доме, сияла и радовалась.
Это в ней было неожиданностью для подруг, с которыми она училась и которые привыкли в ней видеть лишь очень красивую, довольно легкомысленную и сумасбродную женщину. Когда-то она училась пению в консерватории, но рано вышла замуж и оставила учебу. Все с тех пор было для мужа и для сына, и вдруг, когда Петрику шел уже седьмой год, муж оставил ее. Это было неожиданным ударом. Она осталась с ребенком на руках без специальности, без квалификации. Двоюродная сестра Галинка и Саша — ее ровесницы — давно самостоятельно работали и обогнали ее во всем, они советовали снова поступить в консерваторию, работать в хоре. Но Надийка пошла учиться в мединститут на факультет педиатрии. Она была способной, но училась посредственно. Ей как будто всегда было некогда.
Даже Саша не понимала ее и, с некоторой боязнью подписывая первое назначение Надийке врачом в ясли, наставляла:
— Смотри, Надийка, не подведи меня!
Но Надя знала, почему она поступила именно на педиатрический.
Ее неудержимая, горячая натура проявилась вдруг в отношении к детям так искренне и страстно, что невольно пленяла всех, захватывала, заражала. Сразу же в тех яслях воцарилась неподдельная семейная атмосфера, как в счастливом доме, когда появляется желанный и долгожданный ребенок. У Нади не было любимчиков. В каждом ребенке она находила какие-то необыкновенные черты и с первого же дня знакомства с новеньким уже не могла его ни с кем спутать. Вечером, даже не в свое дежурство, она по нескольку раз обходила детские кроватки, поправляла подушки, одеяла, строила смешные гримасы, показывая, как спят Аленка, Оксанка, Вовка, Юрка.
И Галина, и Саша, хотя были далеко друг от друга во время войны, обе с одинаковым опасением подумали о Надийке, когда узнали, что она никуда не выезжала.
Что с ней? Как она?
Но о Надийке никто не мог сказать и полслова плохого. Осунувшаяся, в старом драном платке, она, если и выходила из дому, то лишь тайком, стараясь пройти незаметно.
В ее паспорте не было немецкого штампа. Она паспорт «потеряла» и нашла только в первый день освобождения. Никогда она не вспоминала, но об этом, рассказывали детдомовские няни, как она спрятала и выходила раненого красноармейца и помогла ему уйти.
Она работала врачом в доме для малышей, фактически заведующей.
Кому были нужны эти крошки во время оккупации? Они умирали от эпидемий, от холода, от голода, и Надия предпринимала невероятные усилия, чтобы спасти их. Она была отчаянной и даже иногда смешной, потому что махнула на себя рукой.
Однажды, уже около одиннадцати часов ночи, когда на улице шел дождь, она, запыхавшаяся, возбужденная, постучала в окно дежурной, выходящее в сад.
— Откройте дверь на кухню, обе половинки. Я детям корову привела.
— Надия Петровна, что вы? Как? Где взяли?
— Поскорее, поскорее, потом расскажу!.. Маня! Маня! — тихо окликнула она корову. — Пойдем, Манечка!
Корова покорно шла за нею, глядя большими, грустными и кроткими, как у всех коров, глазами.
— Ее здесь нельзя оставлять, ее нужно в комнату на третьем этаже... в изолятор... А изолятор мы перенесем в другое место.