Таким его запомнил отец. Мне лет десять исполнилось, когда Александра не стало. Мы были далеко, в Северной Африке. Отец горевал, что не смог попасть на похороны. А я все представляла себе худого старика, длинного, немощного… Он с трудом бродил по своему саду и усмехался, слушая мои расспросы о том, есть ли у него буденовка, и считается ли он ворошиловским стрелком…
А еще я подслушала, как мама рассказывала кому-то, что Александр частенько водил женщин в будку на переезде, и Татьяна, зная об этом, выслеживала мужа и гоняла его вместе с любовницами…
Вместо будки на переезде теперь стоит красивый домик и автоматический шлагбаум. Когда проезжает поезд, женщина в форме стоит на крыльце, показывает, что путь свободен.
Речки давно нет, вместо нее течет грязная канава, куда местные сбрасывают мусор, топят котят и щенков. Однажды мы даже наткнулись на дохлого поросенка.
Говорят, это было при Хрущеве. Тогда на родники, питающие реку, высыпали два вагона стекловаты. Река высохла, а на месте луга появилась улица.
Но каждый год откуда-то из глубин подступает вода, она заливает огороды и погреба. Так что бочки с прошлогодним засолом стоят в воде, и в огород можно выйти только в самых высоких резиновых сапогах.
Копать начинали поздно, когда земля вбирала, наконец, обратно избыточную влагу.
К маю роща за огородами становилась изумрудной и из озера превращалась в вязкое болото. Покрытая первой травой почва, сочилась под ногами и норовила проглотить сапоги у зазевавшегося.
Огороды копали вилами. Черные, жирные пласты земли выворачивались с трудом, сцепившись ожившими корнями; земля была тяжелой, неподатливой и вязкой. Розовые крупные черви копошились в ней, и куры прибегали со двора, лакомиться.
После зимы их оставалось немного, с осени всех резали, чтобы не тратиться на корм. Зимой двор вымирал. Дед оставлял лишь пару крольчих, одного самца, и несколько курочек. Весной крольчихи начинали отчаянно плодиться, росли цыплята, дрались молодые петушки, на огороде появлялись первые картофельные ростки вместе с колорадскими жуками, и приходило лето.
В огородах рыли неглубокие квадратные ямы – копанки. Когда земля пересыхала, оттуда брали воду для полива. И копанки были полны даже в самые засушливые года. Вода в таком колодце казалась черной и совершенно непрозрачной. Нас – внуков, пугали: мол, копанка глубокая, если туда свалишься, то утонешь. Дед сделал деревянную крышку, чтоб мы не лазали, но крышка легко отодвигалась, а на непрозрачной поверхности воды так загадочно плавали цветы и листья.
Дом не меняет хозяев. А если и меняет, то пришлые жильцы должны приручить осиротевшее жилье. Как осторожные реставраторы, они постепенно, слой за слоем счищают старое, больное и давно зарубцевавшееся, живое и умершее. С болью стирают память о прежних прикосновениях рук, ног, тел, голосов. Вместе со старой штукатуркой и краской, вместе со скрипучими половицами, трещинами в оконных рамах, наконец, избавляются от мертвого прежнего, былого. Может быть тогда, помолодев и наполнившись детскими криками, дом оживет и примет людей. Сможет быть благодарным.
Но чаще дома уходят вместе с хозяевами, рассыпаются в прах; их прошлое застревает в памяти оставшихся. Остается там, в междумирье, не в силах уйти, и живет там своей странной жизнью.
Когда я была маленькой, и мне приходилось расставаться с дедовым домом, я видела цветные сны. Дом являлся мне даже не целиком, а лишь увитой вьюном калиткой. Бетонная дорожка словно звала меня войти. И была середина лета, солнце проливалось сквозь сочную листву, мир виделся зеленым и желтым. Где-то там, в вишнях, прятался дом и улыбался мне. Он ждал.
9
– Да что там такое?! Что?! Не понимаю…
Документы проверяют, что ли? Откуда у меня документы? А у остальных, у других… А что будет, если нет документов? Какие они – эти загадочные документы? Что это – большая плотная бумага, с выведенными на ней каракулями и синим штампом, подтверждающим чью-то неразборчивую подпись; а, может, это небольшая книжица, где есть твой портрет с испуганным лицом и разные цифры… кстати, цифры можно прямо на коже… даже вернее, лучше всякой пластиковой карточки…
А так: поди, докажи, что ты – есть ты, без этих самых цифр, бумажек и книжек. Ты должен быть учтен, посчитан, установлен… Для твоей же пользы, разумеется.
Если предположить, на минутку предположить… Если представить себе, что нет никаких цифр, нет учета и контроля, а есть только человек, такой – сам по себе; или – по образу и подобию, это уж, как кому больше нравится. Если оставить человека таким и только таким, то…
… кто я?
…маленькой я любила поезда. На вопросы взрослых:
«Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?», я неизменно отвечала:
– Проводницей.
Я мечтала, как буду разносить чай в стеклянных стаканах, с серебристыми подстаканниками по купе, сколько новых знакомых у меня появится, как это все интересно – всю жизнь в вагоне, когда ты ложишься спать, под стук колес и тебя покачивает, словно в колыбели.
Я хотела иметь кожаную папку с кармашками, где так удобно хранить билеты; я представляла себе, как буду носить форменную юбку с блузкой и китель; а на остановках стоять на ступеньке вагонного тамбура, высунувшись наружу, и махать флажком…
Кажется, мне было лет пять, мы ехали с отцом в Подгорное, и нашим соседом по купе оказался очень милый дядька. Мы с ним подружились. Я вообще со всеми дружила, особенно в поездах. Ночью он перебрался ко мне на полку, я проснулась, и он испугался.
Я ничего не рассказала отцу, побоялась.
И ничего не рассказала матери, когда мы вернулись.
Я ненавижу поезда.
Стараюсь летать самолетами, когда это возможно. Но, к сожалению, это возможно далеко не всегда.
Мои родители живут за три тысячи километров от Москвы, в маленьком городке Центрального Казахстана – Жезказгане. Туда не летают самолеты, больше не летают. А у меня там десятилетний сын, и я не видела его больше года. Мы общаемся по телефону; такая новая форма общения и воспитания ребенка.
– Мама, ты, когда приедешь?
Еду…
Пока до последней минуты стояла на платформе и нервно курила, мой сосед по купе успел переодеться в только что купленные шорты и новую футболку. Приобрел он, все это, видимо, специально для такого случая; два целлофановых пакетика остались лежать на моей нижней полке…
Мы сидим вчетвером напротив друг друга и пытаемся познакомиться: молоденькая девушка, мужик в шортах, татарин с усталым лицом и я. Вагон непривычно переполнен, отменили несколько поездов.
– Поедем, как в трамвае, – жалуется проводница, выдавая нам постельное белье. Белья на весь вагон не хватило.
Татарина оштрафовали. Он признался в двухнедельном пребывании в Москве. При чем здесь транспортная милиция?
– Предъявите документы!
Я протянула паспорт:
– Похожа?
– Даже лучше! – страж порядка глянул на фотографию, улыбнулся, вернул паспорт и пожелал счастливого пути.
Охота – пуще неволи. Набились в тамбур, курим.
Есть мужчины, которые понимают все и сразу, есть – не все и не сразу.
Сначала на «ты» и прямой взгляд на грудь. После моих рассуждений на тему вечного зла и философии Дзен – уже на Вы. Проходит, правда, не всегда. Приходится применять варианты. Я давно уже большая девочка и умею объяснить мужчине чего я хочу, а чего нет. Теперь мне предстоит опекать и юную Дину, она еще не умеет…
Мужчины думают, что они мыслят логически; им кажется, что это единственно-верный способ. Мышление женщины, по их мнению, похоже на бродящую квашню: пузырьки, пузырьки… Хаос!
– Скажите, Вы серьезный писатель?
– Федор Михайлович Достоевский – серьезный писатель, Лев Николаевич Толстой, тоже…. А я, так, рядом постояла…
Человек едет в отпуск, он предвкушает курортные развлечения, возможные романы, он мечтателен, а потому нетороплив. Это как в юности – кажется, что все впереди.
Когда мужчина едет в командировку, время уплотняется. Словно назавтра объявили конец света, а надо столько еще успеть!
Я могу вспомнить всех своих попутчиков, с которыми мне приходилось проживать часы или дни в замкнутом пространстве купе. Пассажиры мужчины по моим многочисленным наблюдениям – это либо женихи, либо алкоголики. Правда есть еще одна категория – алкоголики-женихи, или женихи-алкоголики, это как кому больше нравится. Исключений не было, ни разу.