– Ну и что, если так? – тут же ощетинивается он. – Что плохого в виропаузе?
– Виро что?
– Видишь ли, в середине жизни у мужчин возникают те же проблемы, что и у женщин: обильное потовыделение по ночам, депрессия, иррациональное поведение, приливы, сниженная половая активность…
– Так вот почему ты бросил меня. А я думала, что у тебя мужественности кот наплакал.
– Я не… – Он снова заговорил тише, – не слабак в этом плане, если ты именно это имеешь в виду. Но если бы даже и был, то не надо вешать ярлыки. Я лечусь от мужской менопаузы. Прохожу курс восстановительной терапии, только для мужчин. В Клинике гормонального лечения на Харли-стрит. Это лучшее, что было придумано для мужчин со времен – ну, не знаю – изобретения «Харли-Дэвидсона».
– О, понятно. Теперь, когда все отказались от тебя, ты готов примириться со вторым – прошу прощения, с третьим сортом.
– Господи, да нет же! – Он с усилием придает своему лицу приветливое выражение. – Я привык к тому, что от меня отказываются. Еще в детстве мои родители забыли предупредить меня, что переезжают в новый дом – разве я не рассказывал тебе?
Я не понимаю, почему они так долго зашивают меня. Чем они там занимаются? Вышивают?
– Послушай, у меня был длинный день. Ты не мог бы придумать что-нибудь пооригинальнее, чем вся эта чепуха насчет «во всем виновато мое ужасное детство»?
– По правде говоря, я всегда страдал от родительской депрессии. Нет, честное слово! – восклицает он, видя на моем лице пренебрежение. – «Мать и малыш». Только подумай над этой фразой. Разве она не доказывает, как глубоко в нашу жизнь проник этот вид дискриминации? Изначально предполагается, что отцов проблемы не касаются. Но нужно оценивать и мужские потребности. Я имею в виду, что душевная боль во всех отношениях так же страшна, как физическая. Возьми роды. В некоторых аспектах для мужчины они тяжелее. Ты хотя бы можешь управлять болью, для этого у тебя есть крики, чертыханья, дыхание. А я просто стоял рядом, абсолютно беспомощный, и смотрел, как ты мучаешься. – Он вытер испарину со лба. – Боже, это было ужасно.
Я смотрю на любовь всей своей жизни. Сладостная тяжесть в паху и пьянящая легкость в голове – все исчезло. Остались только слабые отголоски былого чувства, некогда яркого, как взрыв галактики. Больше ничего.
– Возьми меня назад, Мэдди. – Алекс хватает меня за руку. В его голосе слышатся мольба и боль.
Я вспоминаю день, когда я точно так же умоляла его.
«Мне придется отпустить тебя», – грустно сказал он, как будто обращаясь к цикаде, посаженной в обувную коробку. Я выдергиваю руку.
– Мне придется отпустить тебя, Алекс. Он сморщивается, и его лицо становится похожим на зефирину.
– Ты устала. Считается, что десять процентов матерей подвержены послеродовой депрессии. Для животного мира это состояние абсолютно естественно. Тебе не надо чувствовать себя виноватой. – Его лицо разглаживается, и он выдавливает из себя веселую улыбку. – Мы потом обсудим этот вопрос. Ведь мы, как-никак, взрослые люди.
Вовсе нет. В том-то и проблема. Английские мужчины завязли где-то в промежутке между пубертатом и адюльтером. Принесли малыша. Он теплый, как тост, и туго запеленат. Одного ребенка, неожиданно решаю я, достаточно.
Алекс берет у сестры сверток и начинает читать стихи. Потом петь. «Мое сердце отдано папе», «Любимое дитя», «Мой мальчик Билл»… Но уже слишком поздно. Он лишился права предъявлять требования. Я смотрю на него. Я опустошена и спокойна. Как выпотрошенная рыба.
– Я хочу, чтобы ты ушел, – твердо говорю я. Третий этап – выталкивание последа – закончен. Четвертый этап – выталкивание из моей жизни человека, которого я когда-то любила, – только начинается.
Складки у него на лбу становятся глубже.
– Послушай, Мэдди, но ведь я люблю тебя. – Он произносит эту фразу так, как будто он сам ее придумал.
Доктор, кажется, закончил вышивать на моей промежности крестики-«елочки» с захватами и двойными узлами. Мне освобождают одну ногу, и я коленом спихиваю Алекса со стола.
– Уходи.
В его взгляде мелькает паника.
– Почему? – Он инопланетянин, который кружит вокруг меня и ищет место для посадки.
Но за все месяцы, проведенные в Англии, я в конце концов научилась говорить на местном наречии. Теперь я могу ответить на его вопрос. Я смотрю ему прямо в глаза.
– Сначала нужно кое-что обсудить, знаешь ли, решить кое-какие проблемы.
Алекс удивленно моргает. У него такой вид, будто он только что вышел из дремучих джунглей и обнаружил, что существует и другой мир. По моему знаку Иоланда забирает у него ребенка. Истинная эльзаска, она Алекса и близко не подпустит ко мне. Она принимается пихать его, и он с позором бежит из палаты. Почему-то это никак не вяжется с моим образом счастливого материнства. Ни цветов, ни телефонных звонков, ни групповой фотографии радостного семейства, ни восторженного блеска в глазах. Я просто сижу на горной гряде геморроидальных узлов – даже самому сэру Эдмунду Хиллари[73] не одолеть эти вершины – в тазу с подсоленной водой, мои груди горячи, как раскалившиеся на солнце скалы, живот гложет боль, и я плачу, плачу.
Как я вылила помои, но не выплеснула с ними ребенка
Чашка крепкого чаю, горячий душ и омлет с намазанным маслом тостом – и, как предсказывали, гормон «Я вас всех люблю» пробудился. «Эндофины» – так эти гормоны называются в справочнике. Я хочу, чтобы радовались все: сестры, санитар, вкативший меня в палату, женщина, менявшая воду в вазе, мужчина в зеленом халате, пылесосивший палату, дама, принесшая мне напиток из лайма для стимулирования сердечной деятельности. Даже женщина на соседней кровати с включенным на полную громкость радио. Я вынуждена часами слушать различные вариации «Песенки Энни» и «Нью-Йорк, Нью-Йорк» (тот факт, что я считаю это худшим испытанием за все время моего пребывания в больнице, о чем-то говорит), однако я все равно улыбаюсь.
– Неужели было так плохо? – качает головой Джиллиан, высвобождаясь из моих эйфористических объятий.
– Плохо? Если не брать в расчет сверток с сюрпризом, который ты получаешь в конце, – я постукиваю по пластмассовому аквариуму на колесах рядом с моей кроватью, – то это самая жестокая женоненавистническая шутка на свете.
– А я думала, что роды – это красивейшее и трогательнейшее событие в жизни женщины. Разве не так?
– Так, если женщина по своему умственному развитию не поднялась выше комнатного растения. Все это собачье дерьмо. Курсы, дыхание, погремушки. Помнишь, как в самолетах стюардессы предупреждают, что нельзя курить, когда на лицо надета кислородная маска? Так вот, от курсов такая же польза, как от их предупреждений. В следующий раз я стрелой вытатуирую на своем животе «эпидуральная анестезия».
– В следующий раз? Значит, это правда. Роды – это как китайская кухня. Забываешь, что поела, едва встаешь из-за стола.
– Перестань. Не смеши меня. Меня только что зашили, от задницы до передницы. – Воздушная подушка подо мной укоризненно пищит.
– Это ж надо, а! Мальчик! – Джиллиан заглядывает в колыбель, где лежит голубой сверток. – Ты еще не думала о том, чтобы подать на них в суд за инспирирование ложных надежд?
– Не знаю. Меня вообще-то радует, что машины не могут предсказать все.
– Нужно выяснить, когда я имею право уйти в отпуск по уходу за ребенком. У меня очень высокий болевой порог, между прочим.
– О, да. Кто так говорит?
– Моя косметичка. Честное слово. Роды – это ничто по сравнению с электролизной эпиляцией верхней губы. Возможно, я не создана для материнства. – Я откидываюсь на подушку и жду, когда Джиллиан примется философствовать о своем психологическом складе и эмоционально обедненном детстве, приводить интеллектуальные доводы «за» и «против». – Мне сказали, что на растяжках загар не проявляется. – Пристроив свою щеку – наверное, в ее коже есть добавка лайкры, если косметологи смогли так сильно натянуть ее, – на подушке рядом со мной, она с увлечением подпиливает красный ноготь.