— Напоминает вход в оздоровительный детский лагерь, — сказал Иван, — там тоже написано: добро пожаловать, и забор похожий… Так и хочется через него сигануть.
— Я тебе сигану, — сказал я Ивану.
У меня тревожно было на душе, и непросто. Вот уж где я не хотел оказаться снова, так это здесь.
— Мне здесь нравится, — прошептала Маша. — Ты не смейся, но мне кажется, эта надпись написана для меня.
— Тебе кажется, — сказал я.
— Нет, — возразила она, после очень длинной паузы. — Я уже знаю… Я хотела попасть сюда всю жизнь. Мне даже во сне снилось это место… Здесь какой-то страх в воздухе. Страх и ужас. И везде, — исковерканные судорогой лица. Как-будто, в последний свой миг, каждое из них, — узнало правду о себе. И эта правда растерзала их.
Я посмотрел на Машу, — и не узнал ее.
С ней что-то происходило. Будто та Маша, которую я знал, — исчезла, растворилась, пропала… На смену ей пришла другая, чьи черные глаза — больше, чья звездная тьма в них — непроглядней. Чьи волосы — черней вороньего крыла. Чья повадка, — не знает жалости.
Показалось, будто бы, — явилась хозяйка этого подземелья. Оно — торжественно затихло, готовясь к встрече. И буквы на транспаранте расцвели ярче, выдав все, на что были способны.
Маша совершенно не боялась. Ни темноты, ни влажных стен, ни замкнутого пространства, внутри которого мы находились.
— Как я хотела сюда попасть, — сказала она. — Боже, как я хотела сюда попасть…
— Как я хотела сюда попасть!.. — визгливо, вдруг, крикнула она и вцепилась мне в руку.
Я почувствовал, ее пальцы, с острыми ногтями, вонзаются в меня, сведенные какой-то нечеловеческой силой.
Маша прижалась ко мне, и смотрела широко открытыми глазами в черноту тоннеля, где я уже побывал однажды.
— Только истерик нам здесь не хватало, — сказал Иван. — Чем эти дамочки отличаются от нас, мужчин, — у них, у всех, неустойчивая нервная система.
— Может быть, водички? — подсказал Толик, который все время был поблизости, и, казалось, не знал, как угодить почетным гостям.
Я кивнул, — и подумал, что, может быть, экскурсия закончилась, посмотрели на чудеса достаточно, пора делать отсюда ноги. Ничего интересного уже не будет. Впечатлений хватит на всю оставшуюся жизнь.
— Ей плохо, — сказал я всем. — Поехали-ка мы обратно.
Колян посмотрел на часы, стрелки показывали половину первого ночи: пора.
Часть вторая: получи, фашист, следующую гранату!.. Значит, говорите, рылом не вышел?!.
Он стоял в темном сарае, где были навалены пустые бочки, мешки с подмокшим цементом, сломанные лопаты и ящики из под консервов. В руках у него была керосиновая лампа, точно такие зажигали у них в деревне в детстве, когда после одиннадцати выключали электростанцию, и во всех домах гас свет.
Стекло было в пыли, но это было не важно. Главное, внутри плескалось, было чему гореть. Колян щелкнул зажигалкой, фитиль занялся, разгораясь. На все это он и одел мутное стекло.
Пол под ногами выстлан из прогнивших досок, и одна доска, рядом с которой он стоял, а теперь рядом с которой поставил лампу, была короткой, и по виду, получше остальных.
Именно ее он подковырнул ножом. Она легко поддалась, отошла от непрочных гвоздей, — под ней он обнаружил знакомое уже стекло, с красной кнопкой под ним.
Ударил слегка рукояткой ножа, то треснуло… Освободил осторожно кнопку от осколков, достал свои ключики, встряхнул связку, выбирая из всех — нужный.
Ключ вошел в кнопку хорошо, без усилий, — он повернул его по часовой стрелке до отказа. И вытащил… Теперь все будет работать.
Нажал… Простите, братишки, — прошептал Колян, — но не я первый начал. Вы сами виноваты.
И — подержал так, для гарантии.
Потом уже откинулся, прислонился к какой-то бочке, достал сигареты, и стал смотреть на улицу, через открытую дверь.
На тихую беззвездную заснеженную ночь.
Как она — хороша.
Какая-то тошнота подступила, будто бы вот-вот я должен отрубиться.
Что-то внутри дернулось, всепобеждающий животный страх охватил меня. Знакомое состояние. Как всегда, — не вовремя.
Когда вот так, обрушиваешься в себя, в сердцевину своего «я», и знаешь, жить осталось секунды, — есть лишь одно желание: чтобы этого никто не видел.
Чтобы это не произошло на глазах у всех.
Нет ничего глупее, бездарнее смерти, — которой заканчивается любая жизнь.
Мой бзик заключается в том, — чтобы это произошло в одиночестве. Бзик и награда, за все, что было со мной. От «А» до «Я».
Но Маша висела у меня на руке. Она держала ее так крепко, что освободиться от нее не было никакой возможность. Это же верх вселенского бреда, — дать дуба вот так, при ней, не сумев выполнить последнего своего желания. Которое было.