Об отношении Рокоссовского к XX съезду КПСС и проводимой Хрущевым политике десталинизации свидетельствует внук маршала Константин Вильевич:
«Если о Сталине у нас в семье не говорили, то вот о XX съезде я слышал от матери неоднократно, и именно в связи с отношением к нему деда. Рокоссовский считал, что разоблачение культа и всех связанных с ним обстоятельств было необходимо и рано или поздно должно было произойти. Но вот как это было сделано, он считал абсолютно неправильным. Он считал, что расставаться с наследием сталинизма нужно постепенно и обдуманно, без шума и крика, подготавливая каждый шаг и разъясняя его необходимость. А то, как это было сделано на XX, а потом на XXII съездах, он считал глупостью и авантюризмом. Думаю, что у него были веские основания так рассуждать. Ведь, будучи с 1950 года членом Политбюро ЦК ПОРП, он участвовал в обсуждениях международных проблем, выезжая в составе правительственных делегаций ПНР в другие соцстраны, вел переговоры с их руководителями, да и в кулуарных беседах тоже участвовал. И он не мог не понимать, что, в принципе, вся тогдашняя система держалась на Сталине. Кто-то его любил, кто-то его уважал, а кто-то (может быть, и большинство) боялся. Сталин был стержнем тогдашней социалистической системы и, даже будучи мертвым, продолжал стабилизировать ее. И когда в 1956 году этот стержень выбили, система посыпалась. Рокоссовский же был сторонником постепенного демонтажа сталинизма. А то, что пришло ему на смену, было, с его точки зрения, настолько мелким и плюгавым, что невольно он, наверное, мысленно обращался к образу вождя и убеждался, что равных ему нет и не будет. Я как-то спросил мать, как дед относился к Хрущеву. Ответ был такой: он считал, что Хрущев — просто дурак».
Открыто своего отношения к Хрущеву Рокоссовский, разумеется, не высказывал. На пленуме ЦК КПСС 28–29 октября 1957 года, на котором маршал Жуков был снят с поста министра обороны и выведен из состава Президиума ЦК за «бонапартизм», Рокоссовский критиковал Георгия Константиновича довольно жестко:
«Мне второй раз приходится присутствовать при разборе дела, касающегося товарища Жукова: первый раз после окончания войны, еще при жизни Сталина, и сейчас второй раз. Первый раз мы выступали все, в том числе и я, давая совершенно объективную оценку товарищу Жукову, указывая его положительные и отрицательные стороны… Его выступление тогда было несколько лучше, чем сейчас, оно было короче, но он тогда прямо признал, что да, действительно, за мной были такие ошибки. Я зазнался, у меня есть известная доля тщеславия и честолюбия, и дал слово, что исправит эти ошибки… Говоря о правильности решения партии в отношении человека, который не выполнил волю партии, нарушил указания партии… я скажу, что и я считаю себя в известной степени виновным. И многие из нас, находящиеся на руководящих постах, должны чувствовать за собой эту вину. Товарищ Жуков проводил неправильную линию… и нашей обязанностью было, как членов партии, своевременно обратить на это внимание… Я краснею, мне стыдно и больно за то, что своевременно этого не сделал и я…»
Рокоссовский также указал на грубость как отличительную черту жуковского стиля работы и вспомнил свое столкновение с Георгием Константиновичем во время битвы за Москву, прямо противопоставив Жукову Сталина:
«Основным недостатком тов. Жукова во время войны… была грубость, заключающаяся не только в том, что он мог оскорбить человека, нанести ему оскорбление, унизить. Управление Западного фронта в то время иначе и не называли, как матерным управлением. Вместо того, чтобы старший начальник в разговоре с подчиненными спокойным, уверенным голосом подбодрил, поддержал, мы слышали сплошной мат и ругань с угрозой расстрела. Такой эпизод был под Москвой, когда я находился непосредственно на фронте, где свистели пули и рвались снаряды. В это время вызвал меня к ВЧ Жуков и начал ругать самой отборной бранью, почему войска отошли на один километр, угрожал мне расстрелом. Я ответил, что нахожусь непосредственно на фронте, свистят пули, рвутся снаряды, смерти не боюсь, может быть, через час я буду убит, поэтому я прошу разобраться объективно. Совершенно иной разговор у меня был с товарищем Сталиным. Я предполагал, что меня, как командующего 16-й армией, будут ругать и считал, что со стороны Сталина будет такая же брань, немедленно снимут с работы и расстреляют. Но до сих пор у меня сохранилось теплое, хорошее воспоминание об этом разговоре. Товарищ Сталин спокойно, не торопясь, просил доложить обстановку. Я начал рассказывать детально, но он меня оборвал и сказал — не нужно, вы командующий фронтом, и я вам верю. Тяжело вам, мы поможем. Это был разговор полководца, человека, который сам учитывает обстановку, в которой мы находились».