Но часы пробили полдень, и нас ждал лёгкий обед в павильоне, а потом я отправилась к господину Эверетту для позирования.
Я любила эти послеполуденные часы, когда солнце заливало наш город до самых крыш. Солимар – это солнечная вода. Может быть, конечно, такое название было дано из-за целебной воды, которая в этих краях красноватого цвета, но солнце – оно ведь бывает красным только на закате. А всё остальное время оно золотое. Мне хотелось думать, что те древние народы, что жили на этих полях задолго до нас, называя свою деревушку Солимаром, имели в виду не целебные источники, бьющие из-под земли, а солнечный свет, льющийся с небес. Это интереснее и романтичнее.
- О чём задумались, Роксана? – спросил меня господин Эверетт, на короткое время показываясь из-за мольберта и снова за ним скрываясь.
Мама была бы шокирована, если бы услышала, что художник называет меня просто по имени, без приставки «леди». Но я считала, что творческому человеку позволено относиться к окружающим с некоторой фамильярностью. К тому же, господин Эверетт годился мне в отца – он был почти ровесником папы, моложе всего на пару лет. Да и художники – странные люди. Они живут в мире, который неподвластен нам, простым смертным. Почему бы не прощать им маленькие странности?
- Задумалась о бренности мира, - ответила я. – Кто мы по сравнению с вечностью?
- Слишком мрачные мысли для такого ясного дня, - по своему обыкновению, господин Эверетт говорил хмуро и отрывисто, но я знала, что он не сердится – просто сосредоточен на работе. – И слишком мрачные для вашей красоты.
- Благодарю, - сказала я мягко. – Обещаю не предаваться мрачным мыслям. Вы ведь предпочтёте, чтобы на лице модели была радость, а не раздумья.
Художник в очередной раз вынырнул из-за мольберта и посмотрел на меня в упор. Но это был не оценивающий взгляд, а совсем другой. Один из тех взглядов, что, если верить заграничным романам, «проникают и в ум, и в душу».
- Я выбрал моделью вас, - сказал господин Эверетт. – Конечно, мне бы хотелось видеть на вашем лице радость, но если вы выберете печаль, я не посмею вас упрекнуть. И напишу на полотне то, что вижу.
- Никто не говорит о печали, - заверила я его. – Простите, я не к месту решила пофилософствовать.
- Всё, что вы говорите и делаете – к месту, - произнёс он и снова углубился в работу.
- Ещё раз благодарю, - тихо сказала я, но он, кажется, не услышал.
Окна мастерской господина Эверетта выходили на улицу, и я прекрасно видела, как по ту сторону собираются в группки молодые люди – щеголевато одетые, модно причёсанные и с «аристократической бледностью на лице». Те самые богатые бездельники, которые приезжают в наш город сопровождать матерей, отцов, ворчливых старых тётушек или таких же ворчливых и не менее старых бабушек. Стояли там и другие – одетые попроще и загорелые, как пастухи. Эти были из местных. Со многими я была знакома, а некоторых помнила подростками в коротких штанишках.
Все они изображали, что наслаждаются солнцем и беседой, но я знала истинную причину. Конечно же, они пришли сюда не для того, чтобы полюбоваться на спину господина Эверетта.
- Можете отдохнуть пять минут, - разрешил художник и подошёл к окну, где стояла тарелка с крохотными бутербродами с ветчиной и сардинами. - А, ваша свита уже на месте, - заметил он, отправляя в рот сразу два бутерброда и запивая их остывшим кофе из большой фарфоровой кружки. – Вы популярнее Медовой Мэри. За ней тоже толпами ходили в своё время.
Моя мамочка пришла бы в очередное состояние потрясения и шока, если бы услышала, что её дочку сравнивают с актрисой сомнительной репутации.
- Наверное, она радовалась этому больше, чем я, - сказала я, поднимаясь из кресла, в котором позировала, и прохаживаясь по мастерской, чтобы размяться.
- Простите, если мои слова показались вам обидными, - сказал господин Эверетт. – Но красота привлекает людей в любом обличии. В этом нет ничего постыдного. Красота – это особая любовь небес. Мы всегда тянемся к тем, кто обласкан небесами. Чтобы хоть немного погреться в их свете. А уж кого небеса одарят божественной красотой – деву благородных кровей или простолюдинку – об этом известно только Творцу.
- Вы художник, а говорите как поэт, - пошутила я, рассматривая холсты на подрамниках, которые стояли вдоль стен.
Картины были незакончены, но везде – даже в собрании Олимпийских богов – на заднем плане угадывались холмы и далёкие горы Солимара.
- Не хотите посмотреть на свой портрет? – спросил господин Эверетт.
- Он ведь ещё не готов, - ответила я.
Художник хмыкнул: