Сегодня мы отрабатываем на практике жесты, обозначающие еду: хлопья, молоко, пицца, мороженое, завтрак. Все термины в этой книге сгруппированы по такому же принципу — по предметам, которые употребляются вместе. На странице подписанная картинка, обозначающая слово, а рядом набросок человека, изображающего этот жест. Что мы будем учить — выбирает Натаниэль. Он только что перескочил от времен года к еде, а сейчас опять листает страницы.
— И где он остановится, не знает никто, — шутит доктор Робишо.
Книга раскрывается на странице с семьей.
— Ой, отличная тема! — радуюсь я, изображая жест, указанный сверху страницы: руки, сложенные, как показано на картинке, описывают круги в противоположные стороны.
Натаниэль тыкает в изображение ребенка.
— Вот так, Натаниэль, — говорит доктор Робишо. — Мальчик. — Она касается импровизированного козырька бейсбольной кепки. Как и многие другие выученные мною знаки, этот идеально совпадает с реальностью. — Мама, — продолжает психиатр, помогая Натаниэлю прикоснуться большим пальцем к подбородку, но так, чтобы все пальцы оставались растопыренными. — Отец. — Тот же жест, но большой палец касается лба. — Попробуй, — велит доктор Робишо.
Попробуй.
Все эти тонкие черные линии на странице сплелись воедино, жирная змея ползет к нему и сжимает шею. Натаниэль не может дышать. Он ничего не видит. Слышит только голос доктора Робишо, который окутывает его: «Отец, отец, отец».
Натаниэль поднимает руку, касается большим пальцем лба. Он шевелит пальчиками. Создается впечатление, что он кого-то дразнит.
Только никому не смешно.
— Посмотрите на это, — говорит психиатр, — у него уже получается лучше, чем у нас.
Она переходит к следующему жесту: «ребенок».
— Отлично, Натаниэль, — через секунду хвалит доктор Робишо. — Попробуй это слово.
Но Натаниэль не слушает. Он крепко вжимает руку в висок, его большой палец едва не протыкает голову.
— Милый, тебе будет больно, — говорю я, тянусь к его руке, но он отскакивает от меня. Продолжает безостановочно показывать одно и то же слово.
Доктор Робишо мягко закрывает книгу:
— Натаниэль, ты хочешь что-то сказать?
Он кивает, продолжая махать растопыренной рукой у виска. Весь воздух покидает мое тело.
— Он хочет Калеба…
Вмешивается доктор Робишо:
— Не говорите за него, Нина.
— Вы же не думаете, что он…
— Натаниэль, твой папа водил тебя куда-нибудь, где вы были только вдвоем? — интересуется психиатр.
Вопрос, похоже, озадачивает Натаниэля. Он медленно кивает.
— Он когда-нибудь помогал тебе одеваться? — Очередной кивок. — Он когда-нибудь обнимал тебя, когда ты лежал в кровати?
Я замираю на месте. Мои губы плохо слушаются, когда я подаю голос:
— Это не то, что вы думаете. Он просто хочет узнать, почему здесь нет Калеба. Он скучает по отцу. Ему не нужен был бы этот жест, если бы… если бы… — Я не могу это даже произнести. — Он мог бы показать пальцем, уже тысячу раз, — шепчу я.
— Он мог испугаться последствий такого прямого обвинения, — объясняет доктор Робишо. — Такая непрямая ссылка является для него дополнительным слоем психологической защиты. Натаниэль, — мягко продолжает она, — ты знаешь, кто тебя обидел?
Он указывает на учебник. И опять жестом показывает: «отец».
Будьте осторожны со своими желаниями. После всех этих дней Натаниэль назвал имя. Это имя я ожидала услышать меньше всего! Это имя превращает меня в недвижимую каменную глыбу — именно с этим материалом Калеб предпочитает работать.
Я слышу, как доктор Робишо звонит в отдел опеки; слышу, как она сообщает Монике, что есть подозреваемый, но я в сотнях километрах отсюда. Я с беспристрастностью человека, который знает, что будет дальше, смотрю на ситуацию. Полиция заведет дело. Калеба вызовут на допрос. Уолли Мофетт позвонит в контору окружного прокурора в Портленде. Калеб либо признает вину и будет осужден на основании этого признания, либо Натаниэлю придется обвинять отца в открытом судебном заседании.
Весь кошмар только начинается.
Он не мог! Я знаю это так же хорошо, как узнала за эти годы о Калебе все. Я вижу, как он в полночь прохаживается по коридору, придерживая крошечного Натаниэля за ножки, — единственное положение в котором наш ребенок, которого мучили колики, переставал кричать. Вспоминаю, как он сидит рядом со мной на выпускном Натаниэля в яслях, как он плачет, не стыдясь своих слез. Он хороший, сильный, уверенный мужчина — такому без колебаний доверишь свою жизнь и жизнь своего ребенка.
Но если я верю в невиновность Калеба, значит, я не верю Натаниэлю.
В памяти вспыхивают воспоминания. Как Калеб намекал, что виновным может оказаться Патрик. Зачем упоминать его имя, если не для того, чтобы снять подозрения с себя? Или как Калеб убеждал Натаниэля, что ему не нужно учить язык жестов, если он не хочет. Все это ради того, чтобы помешать ребенку сказать правду?
Мне и раньше доводилось встречать преступников, развращающих детей. На них нет ни клейма, ни ярлыка, ни татуировок, которые бы указывали на эти пороки. Они спрятаны под мягкой, отеческой улыбкой; они заткнуты в карманы застегнутой на все пуговицы рубашки. Они похожи на нас, и от этого становится еще страшнее — знать, что чудовища живут среди нас, и оставаться в дураках.
У них есть ни о чем не догадывающиеся невесты и жены, которые их любят.
Раньше я удивлялась, как матери не подозревали, что творится в их семьях. В их жизни должен был наступить момент, когда они осознанно принимали решение отвернуться и не видеть того, чего видеть не хотят. Раньше я думала, что ни одна жена не может спать с мужчиной и не знать, что творится у него в голове.
— Нина.
Моего плеча касается Моника Лафлам. Когда она успела приехать? У меня такое чувство, что я очнулась от комы. Я стряхиваю оцепенение и ищу взглядом Натаниэля. Он продолжает играть в кабинете психиатра игрушечной железной дорогой.
Чиновница из отдела опеки смотрит на меня, и я понимаю, что чего-то подобного она и ожидала. И не могу ее винить. На ее месте я подумала бы то же самое. Если честно, раньше бы подумала.
Мой голос безжизненно дребезжит:
— Вы уже обратились в полицию?
Моника кивает.
— Если я могу вам чем-то помочь…
Мне нужно отсюда уйти, и я не могу взять с собой Натаниэля. Мне больно об этом просить, но у меня сломался мой барометр доверия.
— Да, — говорю я. — Вы не присмотрите за моим сыном?
Я нахожу мужа на третьем объекте, он возводит каменный забор. Лицо Калеба сияет, когда он узнает мою машину. Он смотрит, как выхожу я, и ждет появления Натаниэля. Этого оказывается достаточно. Я подбегаю к Калебу и изо всех сил бью его по лицу.
— Нина! — Он хватает меня за руки. — Какого черта…
— Ты ублюдок! Как ты мог, Калеб? Как ты мог?!
Он отталкивает меня, поглаживая щеку. На ней ярко алеет след от моей руки. Отлично!
— Я не понимаю, о чем ты, — говорит Калеб. — Успокойся.
— Успокоиться? — взрываюсь я. — Выражусь яснее: Натаниэль сказал нам. Он рассказал, что ты с ним сделал.
— Я ничего ему не делал.
Одну долгую минуту я молчу, только испепеляю взглядом.
— Натаниэль сказал, что я… я… — запинается Калеб. — Это же смешно!
Они все так говорят, все преступники, поэтому мне и приходится их уличать.
— Только не смей говорить, что ты его любишь!
— Конечно люблю! — Калеб качает головой, словно пытаясь отогнать дурные мысли. — Я не знаю, что он сказал. Не знаю почему. Но, Нина, Господи Боже… Ради всего святого!
Я молчу. Каждый год, проведенный вместе, разворачивается перед глазами, пока мы оба не оказываемся по колено в воспоминаниях, которые не имеют значения. В широко распахнутых глазах Калеба стоят слезы.