Когда в гостиную с ребенком на руках вошел Джон, я сидела одна и жесткими глазами смотрела на портрет отца.
— Кормилица положила его спать, но он заплакал.
— Отец приказал костры.
Наступила тишина.
— Ну будет, будет, прелесть моя, — нарушая молчание, пробормотал Джон, однако не мне, а младенцу.
Он сделал ему на полу гнездо из кусков меха и осторожно уложил. Их близость пронзила меня болью. Сейчас не время для счастья. Я отвернулась.
— Он не голоден. Он не может хотеть есть. Я кормила его наверху. — Слишком много накопилось у меня на душе, чтобы еще кто-то требовал чего-то от моего тела. — Джон, ты слышал, что я сказала? Отец приказал костры!
— Я знаю. — Он легко встал. — Все так говорят. Я слышал об этом от доктора Батса.
— Но это невозможно!
Джон повернулся и очень нежно, заботливо, как если бы у меня умер ребенок и он утешал меня, подсел ближе:
— Шш, Мег. Ребенок разволнуется.
Я скрестила руки на груди.
— Мой отец, гуманист, собирается сжигать людей на костре.
— Что ж, значит, он считает это необходимым, Мег.
— А что ты считаешь необходимым? — прошипела я.
— Он лорд-канцлер. А кто я такой, чтобы вставать у него на пути?
— Может, он послушает тебя. Ты мог бы его остановить.
— Я не государственный человек. Я не хочу ни говорить, ни делать, ни думать ничего, что могло бы навлечь на нас опасность.
— Значит, ты трус.
— Может быть. — Он смотрел на ребенка и ничем не дал понять, что оскорблен. — Но для меня важна единственно моя семья. Если я чему-то и научился в жизни, так это не рисковать тем, что любишь.
— Сегодня с отцом говорил Уилл Донси. Вот он не боится. А почему ты боишься?
— Потому что я не ребенок, как ты и Уилл, — невозмутимо ответил Джон. — Потому что я помню, каково жить при слабом короле и в постоянном страхе. Потому что твой отец — самый мудрый советник молодого короля, призванный укрепить и сохранить Англию Тюдоров, и я верю — он делает для этого все. Если Томас Мор говорит, что для страны существует некая опасность, я не собираюсь подвергать его слова сомнению. — Он невесело усмехнулся. — При старом Генрихе к нам почти каждый год вторгались войска шотландцев, бургундцев, французов. И всегда во главе стоял какой-нибудь сорвиголова, бивший себя в грудь и уверявший, будто Тюдоры узурпаторы, а он-де настоящий король, намеревающийся вернуть себе трон. Большинство, правда, утверждали, будто законный король — я, что довольно странно. Но не важно, кто они были на самом деле, ведь люди воспринимают только магию королевской власти. Если их войска будут хорошо вооружены и они наберут достаточное количество людей, кому-нибудь из них удача может и улыбнуться. Подумай, серьезно подумай, что это значит, Мег. Не только для меня — для всех. Может, тогда ты поймешь.
Я молчала, хотя еще кипела негодованием. Спокойные искренние слова напомнили мне одну его давнюю импровизацию, связанную с нашей историей о Ричарде III. Память вдруг вынесла на поверхность его голос, ту же бесстрастную интонацию: «Все это игры королей, они словно актеры на подмостках, и большинство ролей заканчивается на эшафоте. В этой пьесе бедные люди являются лишь зрителями, и кто помудрее, не станет вмешиваться. А тот, кто порой выходит на передний план и, когда они не справляются с ролью, начинает играть за них, нарушает правила, что обычно не доводит до добра».
— Ты хочешь сказать: «Кто помудрее, не станет вмешиваться»? — спросила я, зная ответ.
— Точно, — кивнул он, как будто я с ним согласилась, и стиснул мне руки.
— Ты хочешь сказать: «Давайте представим, что этого не было»? — мрачно продолжила я.
Он вздрогнул, но кивнул. Томми что-то залопотал у трескучего камина, и Джон попытался объяснить мне, как он учился жить.
— Я был диким как огонь. — Он смотрел в камин. — Бесшабашный мальчишка, уверенный, что любое его желание будет исполнено, стоит только постараться. Я шел на все. А потом мы все потеряли, осталась только надежда. И вдруг двух мальчиков берут в охапку и увозят в деревню, а как уж они там выживут — их дело. Я пришел в такое бешенство, что до сих пор просто не понимаю, как не взорвался! Меня, как опасную змею, заперли в ящик, но я выжидал момент, когда откроют крышку и я смогу укусить.
Эдуард повел себя иначе. Он сломался. Он плакал. Он заболел. Молился. Теперь я понимаю почему. Он был старше. Возможно, умнее. Он понимал, как нам повезло, что мы живы. Так он обратился к Богу. Но тогда я не мог его понять. Не мог я понять и того, как мой старший брат — единственный оставшийся у меня родной человек — мог отступить перед дядей Ричардом. От мысли, что нас облапошили, я сходил с ума, горел желанием устроить его тайное возвращение. Меня обуревало желание мстить. Не забудь, мне было всего десять лет. Я не задумываясь встал бы во главе отряда головорезов, чтобы вернуть Эдуарда на престол. А у меня еще даже не сломался голос. Безумие какое-то! Но все-таки не имело ни малейшего смысла лазать в окна по ночам и устраивать заговоры, если он этого не хотел. В конце концов, королем был он, не я. А он и слышать ни о чем таком не желал. В отчаянии я решил его убить. Один раз чуть не убил. Меня оттащили, его с трудом привели в чувство… в каком-то очередном мерзком каменном коридоре какого-то очередного замка. Он даже не сопротивлялся.