Я чувствовала себя достаточно уверенно и решила возразить.
— Но, отец, — сказала я, не отпуская его взгляда, — портрет нашей семьи не религиозная картина, и даже если он тебе не понравился, ты не имеешь права возлагать всю ответственность на мастера Ганса. Разве ты не помнишь? Ты ведь сам советовал ему, как писать. Целый вечер вы с ним обсуждали композицию. Ты заставил нас репетировать и хохотал при мысли о том, что в центре семьи окажется шут. Ведь это и твоя идея, не только его.
Наступила тишина. Отец опустил глаза. Затем опять вздохнул, нервно провел рукой по лбу, как будто у него болела голова, и снова посмотрел на меня. Я не отвела взгляд, он кивнул.
— Ты сказала кое-что очень важное, Мег, — печально произнес он, — и права больше, чем думаешь. Меня действительно можно обвинить в том, что мне вовсе не хочется признавать.
В свое время я приветствовал свободомыслие и эксперименты — может быть, слишком. Перемены я считал самоцелью — они так привлекали в золотые годы, когда мы были молоды, а все вокруг казалось таким чистым. И теперь, когда слышу яростные крики «Меня!», «Меня!», тем более когда вижу разрушение и людей, делающих воистину адову работу, я часто думаю, не осудит ли меня Бог за то, что я с радостью принимал все эти мысли и преобразования, и в какой степени мое праздное любопытство ответственно за то, что ящик Пандоры открыли и в мир вылетело столько зла…
В его глазах была такая мука, что у меня выступили слезы. Я не могла найти слов, чтобы избавить его от забот, но набралась мужества и впервые в жизни, протянув руку, дотронулась до его пальцев — робкое утешение. Я только надеялась, он поймет. Пальцы его оказались сухими и холодными. Как же я обрадовалась, когда он не убрал руку, не отвел взгляд и боль в темных глазах, кажется, уменьшилась.
— Мир меняется, вот и все, — пробормотала я. — Не человеческие ошибки тому виной… Не человеческие поступки. Никто не может обратить время вспять… не казни себя. Это не твоя вина.
Отец не сводил с меня глаз, и постепенно к нему вернулась знакомая шутливая игривость, с какой он обычно смотрел на мир. Уже более будничным тоном он сказал:
— Я понимаю, ты тоже дитя нового мира, Мег. И знаю, — он поднял руку, не дав мне возразить, — что такой тебя сделало образование, которое дал вам я. Ты, вероятно, считаешь меня старомодным стариком. Может, так оно и есть. Может, я действительно старомоден.
Он неуверенно улыбнулся. А меня вдруг осенило: этот человек просто не может совершить жестокость. Джон прав. Я сделала поспешные выводы и только зря месяцами изводила себя мыслями о том, что душу отца окутала тьма. На самом деле я просто не знала, с какой целью он поселил узника в нашей сторожке. И сейчас, после столь откровенного разговора, мне стало совершенно ясно отец слишком разумен для того, чтобы превратиться в фанатика. Это откровение принесло такое облегчение, что я онемела. Сколько же мы так стояли? Нас освещала свеча, с картины взирали Христос и Магдалина, а мы смотрели друг на друга почти как влюбленные.
— Ты помолишься со мной, Мег? — нежно спросил он, убирая руку. — Поблагодарим за спасение Маргариты?
У меня ком стал в горле. Я кивнула, и мы опустились на колени. Пытаясь не смотреть на кнуты за дверью, я вместе с ним молилась, чтобы мы все верили в одно и жили в мире друге другом и с Богом. Проговаривая латинские слова, которые христиане произносили вот уже больше тысячи лет, я с ностальгическим чувством пыталась представить себе детство отца в Лондоне — городе, все еще остававшемся молитвой о Божьей милости в камне и дереве, где даже прогулка по отходящим от собора Святого Павла улицам, имеющим священные названия — Аве-Мария, Патерностер, — укрепляла веру. Я не сомневалась — семейный портрет мастера Ганса тоже Божье дело, молитва, но только в новой форме, сотворенной в наши более благополучные времена. Я была благодарна, что отец приоткрыл мне, как он видит Бога, как он пытается вернуть утраченную детскую невинность. Я восприняла это как еще одно доказательство тому, что мой Бог улыбается мне и руководит мной. Конечно, я мечтала о еще большей доверительности, но так близко приемный отец еще никогда не подпускал меня к себе.
— Что скажет отец? — прошептала я, глядя на пятна солнечного света.
Джон вытянул мою руку и очень медленно провел по ней пальцем сверху вниз. Я вздрогнула и закрыла глаза, следя за движением от плеча к запястью и ладони.