— Он все знает, — пробормотал Джон. Его пальцы добрались до моих, он поднял мою руку, нежно поцеловал выемку между большим и указательными пальцами и негромко засмеялся. — Конечно. И ты знаешь, что он знает, Мег.
Самое смешное, я действительно знала. Все стало так просто, когда мы очнулись. Это случилось на следующий день, когда мы возвращались из деревни, где никто больше не заболел. Он повел меня в тенистую рощицу, и я, ни о чем не спрашивая, пошла за ним. Мне было так радостно от звуков монотонно жужжащих насекомых и золотых бликов солнца на речной воде, я шла как во сне. С каждой секундой все становилось проще. Я кивнула. Я действительно все понимала.
Джон снова поднес мою руку к губам, и мне стало щекотно от поцелуя. Другой рукой он обнял меня за талию. Мы будто танцевали, зная каждое движение этого танца. Я прислонилось к стволу дерева, а он прижался ко мне так крепко, что я услышала биение его сердца. Под смятым плащом оно билось так же быстро, как и мое. Его глаза приблизились. С легкой улыбкой на губах он тихо прошептал:
— Он бы высек меня, если бы увидел нас сейчас… разумеется. Но дело в том, что он всех выдал замуж. А тебя сохранил для меня. И он прекрасно знает, зачем я здесь. Чтобы просить твоей руки.
От его слов мне стало еще легче: отец не забыл про меня, когда устраивал свадьбу за свадьбой. Все имело свою цель. Горячий солнечный луч припекал мою руку. Мне было так хорошо, что Джон рядом, обнимает меня, целует в шею.
Я ничего не знала, думала я несколько часов спустя, с изумлением натягивая мятую одежду на липкое тело. Не знала. Я теснее прижалась к его отяжелевшим рукам, вспоминая все произошедшее. Но воспоминания всплывали в ощущениях. Слов не было, просто счастье. На груди у него росли жесткие черные волосы, мысом спускавшиеся но плоскому торсу. Бледная кожа, темные волосы на длинных гибких руках и ногах. Он потянулся, приоткрыл глаза, посмотрел на меня, рукой приподнял подбородок, улыбнулся и поцеловал в нос. Затем провел пальцем по шее и тихонько удивленно засмеялся. Такое же удивление испытывала и я.
— Красиво, — сонно сказал он. — Мое.
И снова обнял меня.
Проснувшись, я увидела, как он, приподнявшись на локте, смотрит на меня, и от его нежной улыбки меня захлестнула волна счастья.
— Значит, у нас будет медицинская свадьба, — пошутил он.
Он даже не замечал своей наготы, не чувствовал легкого ветра, шевелившего его волосы. Словно что-то смутно вспомнив, я опустила глаза и принялась шарить по земле в поисках рубашки. Не только оттого, что вдруг почувствовала себя голой. Я понимала, что поступила нечестно, не сказав ему о том, как вылечила Маргариту, но мне все еще было неловко говорить про настой коры ивы такому ученому человеку. Он засмеет мое деревенское лекарство. Кроме того, на его месте я бы растерялась, узнав, что неопытная девчонка спасла жизнь, которую, наверное, не могла бы спасти его наука. А может, все иначе. Болезнь забирала одних и щадила других: на все воля Божья, а вовсе не обязательно настой, приготовленный мной Маргарите. Никто мужественнее Джона не рисковал своей жизнью и здоровьем, пытаясь лечить больных беженцев из детфорских трущоб. Неловко натягивая на себя белье и не справляясь с рукавами, пуговицами и тесемками, я думала, что мне делать, как вдруг услышала его голос:
— Так скажи мне, что ты ей дала? — В его вопросе слышался неподдельный интерес, больше ничего. — Твой отец говорил про какую-то микстуру. — Я подняла глаза и увидела добрые глаза, столь памятные мне еще по классной комнате. Он смотрел так, когда хотел что-нибудь из нас вытянуть. — Я весь внимание. — Это была правда.
И вдруг я поняла: он не будет надо мной смеяться, — но ответила все-таки несколько смущенно:
— Ну… я ждала тебя… и дала ей кору ивы. Мне о ней очень давно рассказала торговка с Баклерсбери. Говорят, она понижает жар. Один раз она меня уже выручила, а я была в отчаянии. Я подумала, вдруг поможет… Наверное, нам просто повезло…
Мой голос растворился в тишине. Он улыбнулся, но не насмешливо, а искренне заинтересовавшись. Я видела — мой рассказ произвел на него впечатление. Сколько же в нем эгоизма, гордости, но вместе с тем я так любила его простоту. А когда увидела, что он навострил уши, узнав о неизвестном ему, но чудесным образом подействовавшем лекарстве, мне почему-то стало легче. Возможно, его скромность объясняется тем, что он дитя войны; возможно, его сформировали страдания, которые мы, дети благополучного мирного времени, просто не в состоянии понять.