Однако в последующие месяцы я убедилась — все это правда. Джон, прикрыв непроницаемые глаза, в реальности проводил пальцем по моей руке или спине, я оборачивалась к нему, и он целовал меня. Мы действительно могли запереться в спальне, слиться в объятиях, и знала об этом только горничная, украдкой улыбавшаяся утром. Мне все еще трудно было поверить в мое повседневное счастье, когда я собирала в саду сладкие яблоки и смотрела на наливавшиеся золотом листья, когда вешала в гостиной копию портрета отца, подаренную нам госпожой Алисой, карту мира — подарок Роперов — и, после некоторых сомнений, рисунок с меня, над которым так старательно трудился мастер Ганс перед отъездом из Англии. (Я зря волновалась. «Прекрасно, — искренне воскликнул Джон, увидев рисунок. — Мастер Ганс — талантливый художник».) В гостиной также поселились наши мерные мисочки для лекарств и триста книг, собранные Джоном за эти годы. Сюда же я поставила ткацкий станок для лент. Я молола зерно на кухне, иногда пощипывала лютню и вышивала детские рубашонки. Мы стали частью мира. Все было слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Работа Джона в колледже с королевским врачом доктором Батсом придавала нашей жизни упорядоченность. Целыми днями он беседовал с учеными и медиками, читал, проводил опыты и лечил самых важных людей страны. Как прежде он был предай отцу, так теперь предан доктору Батсу — рассеянному старику, который по ночам при свече читал трактаты, у которого еда падала мимо рта и который не замечал почти ничего, что нельзя было ампутировать или смазать лекарственной мазью. Джона словно успокаивала его простота. Он говорил, что в жизни научился одному важному делу — не ждать улыбки короля и не рисковать жизнью из-за нахмуренных королевских бровей. Мы не боялись, что доктор когда-нибудь станет близким другом короля, вызвав тем самым целый ряд сложностей в нашей жизни, сложностей, которые познал дом Мора, когда король решил почтить его своим покровительством. Доктор Батс никогда не стал бы придворным.
По сравнению с людьми науки, всегда окружавшими отца, доктор Батс показался мне чудаком, путаником и хвастунишкой. Но я гнала эти мысли, так как мало смыслила в медицине, а Джон, обладавший глубокими познаниями после долгих лет учебы в заграничных университетах, восхищался этим человеком.
— У меня не безграничные способности, Мег, — скромно говорил он. — Мне никогда не придет в голову оригинальная мысль, о которой будут говорить много лет. Я знаю свой предел, я последователь, а не лидер. И все же я люблю работать с мощными умами — твоим отцом, доктором Батсом. Это все равно что греться у огня, который сам никогда не сможешь разжечь.
Я решила, что он слишком скромничает, и испытала гордость, услышав, что Джон и доктор Батс начали переписку с падуанским студентом из Фландрии Андреасом Весалием и Беренгарио да Капри, автором комментариев по анатомии человека, которые они только что прочли с целью критики системы Галена.
— Именно твоя удача, то, как ты вылечила потную болезнь у Маргариты без применения кровопускания, навела меня на мысль написать им, — щедро сказал Джон. — Это привело Батса в восторг. Будь ты мужчиной, наверное, стала бы куда лучшим доктором, чем я. У тебя настоящее чутье на правду. Тот факт, что ты женщина, вероятно, представляет большую потерю для науки. Но, — он зарылся у меня в волосах, — пожалуй, я не против. А ты?
Каждое утро мы ходили на утреню, завтракали, он наспех листал какие-то книги и целовал меня в губы, а если выходила служанка и мы оставались одни, то иногда и в шею. Или садился на корточки, почтительно проводил губами по стопе, щиколотке, голени, нежно смеялся моему изумлению и заалевшим щекам и заговорщически шептал: «До вечера, дорогая, жди меня», — и в темном плаще выскальзывал из дома на свежий воздух начинающегося дня. Все наши разговоры происходили по ночам, в тишине, при свечах или у камина, посреди стираного белья и уставших тел.
Когда мы оставались вдвоем, он оказывался смелее, чем я могла себе представить. Часто рассказывал озорные истории, вызывавшие улыбку. Когда я спросила его, как отцу живется при дворе, он усмехнулся и сообщил мне об уроках астрономии, которые Мор дает теперь ненасытному королю.
— Сейчас он по полночи проводит на крыше, показывая Генриху Марс или Венеру. Если его спросить, он скромно потупит очи и назовет это так, забавой, но втайне счастлив — ведь король дорос до более высокого уровня услуг, которые может предложить Томас Мор по сравнению с кардиналом Уолси. Он так увлеченно интригует, добиваясь расположения короля, будто родился придворным. Мой диагноз: придворная болезнь. Самые независимые в конечном счете ею заболевают.