Стоял светлый осенний день, по небу резво бежали веселые светло-серые облачка. В моей спальне горел камин. С улицы доносились приглушенные голоса, но у меня не было сил сосредоточиться на том, что там происходило. Я полулежала в кровати, почти не осознавая пронизывающей все тело боли, опершись на локоть и глядя в крошечное гладкое личико, завернутое в белые пеленки, морщившееся на моей согнутой руке и тщетно тянувшееся ко мне. Наконец оно уютно прижалось к моей груди. Мы провели так весь день и всю ночь, маленький Томми и я, спали, свернувшись вместе, просыпались, глядя друг на друга в полнейшем изумлении. Он открывал огромные темно-голубые глаза и очень напряженно смотрел на меня. При виде того, как его малюсенькие пальчики пытаются ухватить мой огромный большой палец или крошечная головка, покрытая мягким темным пушком, склоняется к моей груди, я чувствовала, как у меня так же напрягаются темно-голубые глаза. Акушерка сказала, у него мои глаза. А нос он получил от Джона, хотя она вежливо умолчала об этом — идеальный орлиный носик. Большой клюв Клемента в миниатюре очень хорошо выглядел на его крошечном личике: смешном, но гордом. Я смотрела на него затаив дыхание. Он унаследовал и щедрый рот отца, смугловатую кожу и длинные стройные ножки.
— Какой красивый мальчик! — радовалась успешным родам акушерка.
Весь дом наполнился счастьем. Утром пели на кухне, а сейчас, под журчание воды, которую подогревали для моей ванны, чтобы мне принять мужа, я слышала шепот, такой оживленный, словно все что-то праздновали. На лестнице послышались осторожные шаги и хихиканье.
— Тсс, — прошептал внизу знакомый женский голос, стараясь притвориться строгим. — Нельзя, Томми.
А затем я услышала из гостиной чириканье потревоженных птиц, живших в большой клетке, и тоненький звонкий детский голос:
— Фьють! Фьють! Пцицки! Фьють-фьють!
Две горничные тихонько приоткрыли дверь посмотреть, проснулась ли я: они хотели втащить пустую ванну и поставить ее перед камином. Следом за ними просунула голову и Маргарита Ропер. На руках она держала маленькую Алису, а под ногами у нее путался Томми. Он шумел и был недоволен — его оттащили от увлекательной игры. Она смеялась.
— Твои зяблики в смертельной опасности, — весело сказала она, ероша волосы сына, затем не спеша подошла к кровати и села подле меня посмотреть на младенца.
По сравнению с Алисой он казался куклой. Она, правда, тоже была маленькая, но ее лицо обрамляли черные локоны и от этого оно казалось огромным. Новорожденный что-то забормотал и схватился за палец Маргариты, когда она поднесла его к крошечной ручке.
— Смотри, Томми, — мирно обратилась она к сыну, следом за ней подошедшему к кровати и смотревшему на незнакомца с таким восторгом, как если бы задвигалась кукла. — Вот твой новый двоюродный брат. Еще один Томми. Смотри, малыш. Скажи: привет! — И когда большой Томми потянулся взять ручку маленького и удивился, что тот схватил его, она шутливо ткнула в него пальцем, затем обняла меня свободной рукой и поцеловала. — Ты хорошо выглядишь. Румяная. Спала? Как ты себя чувствуешь?
Я шутливо поморщилась:
— Говорят, роды прошли легко. — Я слабо засмеялась, пытаясь говорить непринужденно. Когда носили воду и перестилали постель, я уже пыталась привести себя в порядок и знала — у меня синяки под глазами и вообще мной можно пугать детей. Но вроде никто не обращал на это внимания. Куда бы я ни посмотрела, меня встречали бодрые взгляды и приветливые улыбки. — Так зачем же возражать?
Маргарита понимающе кивнула:
— Слава Богу, что не хуже.
Я вдруг с ужасом поняла, что пришлось пережить ее худенькому телу в течение мучительных двух- и трехдневных родов, когда появлялись на свет ее дети, и крепко обняла ее в ответ.
— Спасибо, — прошептала я.
Я все еще не могла до конца поверить, что меня все любят и не ставят никаких условий.
Пока я мылась, она держала ребенка. Когда Джон привел отца с мессы, я уже сияла чистотой и пахла розами и молоком в новой, вышитой белым ночной рубашке, которую смастерила для меня Маргарита. Джон сел на кровать и обнял меня. Маргарита пододвинула поближе к кровати стул для отца. Все взоры обратились на младенца, все что-то говорили и не могли на него надивиться. А я оперлась на руку мужа, чувствуя на груди тельце ребенка и сияя от простоты жизни, где все самые важные для меня люди могли уместиться в одной комнате, где я могла бы лежать так еще много недель с маленьким Томми, прежде чем перейти через улицу в церковь и вернуться к нормальной жизни. Молчание нарушила Маргарита.