Я уныло брел по Португал-стрит, как вдруг чья-то рука легла мне на плечо и знакомый голос произнес:
- Ну что, мистер Штапс, сдержаль я слово? Я ведь сказал, что сапоги вас погубят.
Я был так подавлен, что промолчал и только поднял глаза к крыше дома напротив, ничего не видя от слез.
- Как? Вы плачете, как грудной младенец? И вы хотели жениться ха-ха-ха! - обязательно на богатой невесте! Но вы попались к этой невесте, как канарейка к вороне. Ощипаль она вас, а? Ха-ха-ха!
- Ах, мистер Штиффелькинд, - наконец вымолвил я, - не смейтесь над моей бедой. Эта женщина не оставила мне ни пенса, и теперь меня ждет голодная смерть. Да, да, голодная смерть!
И я разразился душераздирающим плачем.
- Вас ждет голодная смерть? Чепуха! Вы умрете не от голода, вас будут повесить, ха-ха-ха! Это куда легче, вот увидите!
Ничего не отвечая, я рыдал так, что на нас стали оглядываться прохожие.
- Ну, ну, - сказал Штиффелькинд, - не плачьте, капитан Штапс, не к лицу для офицера плакать, ха-ха-ха! Идите со мной, я буду кормить вас и обедом и завтраком и не возьму с вас ни пенса, пока ви сам не начнете зарабатывать деньги.
И этот старый чудак, который так жестоко преследовал меня в дни удачи, пожалел меня в моем горе и отвел к себе домой, как и обещал.
- Я прочел ваше имя в списке банкротов и поклялся, что ви будете жалеть о сапогах. Теперь уж дело сделано, не будем вспоминать прошлого. Эй, Бетти, Бетхен, постели еще одну постель и положи еще одну вилку и нож, со мной будет обедать лорд Горнуоллис!
Я прожил у этого нелепого старика полтора месяца, вел его книги и вообще делал, что умел, - например, разносил сапоги и башмаки заказчикам, как будто никогда и не был офицером полка его величества. Денег мне Штиффелькинд не платил, но кров и еду предоставил. Мастера и подмастерья дразнили меня генералом и лордом Корнуоллисом, а старый Штиффелькинд не уставал придумывать все новые прозвища.
В один прекрасный - вернее, в один злосчастный - день, когда я наводил блеск на изделие мистера Штиффелькинда, в лавку вошел он сам под руку с какой-то дамой.
- Где капитан Штапс? - вопросил он. - Где цвет и гордость армии его величества?
Я как чистил башмак, так и вышел с ним в руках из-за перегородки.
- Гляди, тушенька, - сказал он, обращаясь к даме, - вот твой старый приятель, его светлость лорд Горнуоллис! Кто бы мог подумать, что его высокородная светлость станет чистильщиком сапог? Капитан Штапс, вот ваш бывший предмет, моя дорогая племянница мисс Гратти. И как ты только могла, Магдален, оставить такого блестящего кавалера? Подайте ей руку, капитан. Она испачкана в ваксе? Ничего!
Но мисс отскочила от меня как ужаленная.
- Я никогда в жизни не подам руки чистильщику сапог! - фыркнула она.
- Не бойся, туша моя, его руки не испачкают тебя. Ведь его только что "обелили" в суде, разве ты не слышала?
- Ах, дядюшка, - сказала она, - зачем вы принуждаете меня оставаться в обществе таких низких людей?
- Низких? Потому что чистит башмаки? Бьюсь, капитан предпочитает сапоги, а не башмаки, ха-ха-ха!
- Хорош капитан, нечего сказать! - Мисс Кратти вздернула голову и пошла прочь. - Капитан, которого можно безнаказанно хватать за нос!
Скажите, ну при чем тут я? Разве я хотел, чтобы этот мерзавец Уотерс так обошелся со мной? Я ли не доказал ему, как отвратительны мне всякие ссоры, отказавшись принять его вызов? Но такова жизнь. И подмастерья Штиффелькинда продолжали дразнить и мучить меня, доводя чуть не до сумасшествия.
Однажды вечером Штиффелькинд пришел домой веселый и ехидный как никогда.
- Капитан, - объявил он, - у меня есть для вас хорошая новость: хорошее место. Вашей светлости не можно будет иметь свой выезд, но ви будете устроены и будете служить его величеству.
- Служить его величеству? - переспросил я. - Дражайший мистер Штиффелькинд, неужели вы нашли мне место чиновника на государственной службе?
- Что там чиновник, ви будете не только служить, ви будете носить мундир, капитан Штапс, та, та: красный мундир.
- Красный мундир! Уж не думаете ли вы, что я унижусь до рядового солдата? Я - дворянин, мистер Штиффелькинд, и я ни за что в жизни...
- Та, та, ви ни за что в жизни... я знаю: ви слишком трус, чтобы быть зольдат. Нет, ви будете носить красный мундир, и перед вами будут раскрывать все двери, понимаете? Ха-ха-ха!
- Все двери, мистер Штиффелькинд?
- Та, надо только стучать, ха-ха-ха! Я бил у вашего старого приятеля Бантинга, его дядя работает в почтовом ведомстве, и он устроил вам место, мошенник ви эдакий, - восемнадцать шиллингов в неделю и красный мундир. Только письма читать никак не можно, запомните это.
И вот я, Роберт Стабз, эсквайр, унизился до того, что стал служить обыкновенным почтальоном!
* * *
Мерзкие шутки Штиффелькинда сделались мне до того отвратительны, - он в последнее время окончательно распоясался, - что, как только я получил место, я съехал от него и больше к нему не заглядывал, потому что хотя он и оказал мне услугу, спасши от голодной смерти, но вел себя при этом крайне низменно и нагло и уж окончательно выявил всю мелкую злобность своей натуры, заставив меня принять должность почтальона. Однако что мне было делать? Я покорился судьбе, и целых три года Роберт Стабз, капитан Северных Бангэйцев, служил на почте...
Странно, что никто не узнавал меня. Первый год я жил в неослабном страхе, но постепенно свыкся со своим положением, как это свойственно великим людям, и стал носить свой красный мундир так просто и естественно, как будто родился на свет единственно для того, чтобы доставлять людям письма.
Около трех лет я работал в районе Уайтчепел, потом меня перевели на Джермин-стрит и Дьюк-стрит; там много домов, где сдают внаймы комнаты. В один дом на Дьюк-стрит я принес, наверное, не меньше сотни писем, а там жили люди, которые сразу узнали бы меня, стоило им взглянуть на меня хоть раз.
Видите ли, когда я покинул Слоффемсквигл и предался удовольствиям светской жизни, матушка прислала мне штук десять писем, но я ей не отвечал, прекрасно зная, что она просит денег, - тем более что я вообще терпеть не могу писать письма. Убедившись, что из меня ничего не вытянешь, она оставила меня в покое, однако, попав во Флитскую тюрьму, я, как уже упоминалось, писал дорогой своей матушке много раз и был немало уязвлен ее черствостью, ибо, ведь именно попав в беду, мы более всего нуждаемся в участии ближних.