Во-вторых, этот самый лондонский листок попался на глаза моему смертельному врагу Бантингу, который познакомился со старым Штиффелькиндом во время того злосчастного происшествия и с тех пор постоянно шил себе башмаки у этого выскочки-немца.
В третьих, ему понадобилось заказать себе пару башмаков именно в это самое время, и пока гнусный старый немчура снимал с него мерку, он успел сообщить ему, что его давний друг Стабз женится.
- На ком же? - спросил Штиффелькинд. - Готов клясться чем угодно, бесприданницу он не возьмет.
- Еще бы, - отвечал Бантинг, - он женится на какой-то помещичьей дочке из Слоффемсквигла, не то мисо Кротти, не то Каротти.
- Из Шлоффемшкфигель! - завопил старый негодяй. - Mein Gott, mein Gott! Das geht nicht! {Боже мой, боже мой, это не годится! (нем.)} Даю вам слово, сэр, этому не бывать! Мисс Гратти - моя племянница. Я сам туда поеду и не позволю ей выходить замуж за этого негодного мошенника и вора!
Вот какими словами посмел меня назвать этот мерзкий старикашка!
Июнь. Веселимся по-королевски
Где это видано, чтобы человеку так дьявольски не повезло? И ведь так мне не везло всю жизнь: хотя никто, наверное, не приложил столько усилий, чтобы приобрести состояние, - все мои попытки неизменно оказывались тщетными. И в любви, и на войне я действовал не как другие. Невест я себе выбирал с толком, обстоятельно, стараясь ни в чем не прогадать, но каждый раз удар судьбы сметал все, чего мне удавалось добиться. И на службе \ я был столь же осмотрителен и столь же неудачлив. Я очень осторожно заключал пари, выгодно обменивал лошадей и играл на бильярде, соблюдал строжайшую экономию и - представьте себе! - не тратил из своего жалованья ни пенса, а многим ли из тех, кто получает от родителей всего сто фунтов в год, это удается?
Сейчас я посвящу вас в маленькую тайну. Я брал под свое покровительство новичков: выбирал им вина и лошадей, по утрам, когда делать больше нечего, учил их играть на бильярде и в экарте. Я не передергивал, - упаси боже, я скорее умру, чем стану мошенничать! - но если кому-то хочется играть, неужто я стану отказываться?
В нашем полку был один молодой человек, от которого мне перепадало не меньше трехсот фунтов в год. Звали его Добл. Был он сын портного, но желал, чтобы все думали, будто он - дворянин. Как легко было этого молокососа споить, обвести вокруг пальца, запугать! Он должен вечно благодарить судьбу, что она свела его со мной, потому что, попадись он кому другому, быть бы ему обобранным до последнего шиллинга.
Мы с прапорщиком Доблом были закадычные друзья. Я объезжал для него лошадей, выбирал шампанское и вообще делал все, что существо высшего порядка может сделать для ничтожества, - когда у ничтожества есть деньги. Мы были неразлучны, всюду нас видели вместе. Даже влюбились мы в двух сестер, как и положено молодым офицерам, - ведь эти повесы влюбляются в каждом местечке, куда переводят их полк.
Так вот, однажды, в 1793 году (как раз когда французы отрубили голову своему несчастному Людовику), нам с Доблом приглянулись девицы по фамилии Брискет, дочери мясника из того самого города, где квартировал в то время наш полк. Они, естественно, не устояли перед обаянием блестящих и веселых молодых людей со шпагами на боку. Сколько приятных загородных прогулок мы совершили с этими прелестными юными особами! Сколько веселых часов провели с ними в уютном ресторанчике с садом, сколько изящных брошей и лент подарили им (отец посылал Доблу шестьсот фунтов в год, и деньги у нас с ним были общие). Вообразите себе, как мы обрадовались, получив однажды записку такого содержания:
"Дарагие капетан Стабз и Добл, девицы Брискет шлют Вам превет и так как наш папинька наверно будит до двенадцати ночи в Ратуши мы имеем удавольствее прегласить их к чаю".
Мы, конечно, рады стараться. Ровно в шесть мы вошли в маленькую гостиную, что окнами во двор. Мы выпили больше чашек чая и получили больше удовольствия от общества прелестных дам, чем это удалось бы десятку людей заурядных. В девять часов на столе вместо чайника появилась чаша с пуншем, а на очаге - о, милые, чудесные девушки! - зашипели сочные, жирные отбивные к ужину. Мясники в те времена были не то что сейчас, и гостиная в их доме служила одновременно и кухней, - во всяком случае, так было у Брискета, потому что одна дверь из этой гостиной вела в лавку, а другая - во двор, как раз против сарая, где били скот.
И вот представьте себе наш ужас, когда в эту торжественную минуту мы вдруг слышим, как отворяется парадная дверь, в лавке раздаются тяжелые неверные шаги и сердитый голос хрипло кричит: "Эй, Сьюзен, Бетси! Дайте огня!" Добл побледнел как полотно, девицы стали краснее рака, один только я сохранил присутствие духа.
- Дверь во двор! - говорю я, а они:
- Там собака!
- Ничего, лучше собака, чем отец! - отвечаю я. Сьюзен распахнула дверь во двор, но вдруг крикнула: "Стойте!" - и метнулась к очагу.
- Возьмите, авось это поможет!
И что, вы думаете, она сунула нам в руки? Наши отбивные, разрази меня гром!
Она вытолкнула нас во двор, потрепала и успокоила пса и снова побежала в дом. Луна освещала двор и бойню, где зловеще белели две бараньи туши; посреди двора шла довольно глубокая канава, чтобы было куда стекать крови! Пес молча пожирал отбивные, - наши отбивные! - в окошечко нам было видно, как девицы мечутся по кухне, пряча остатки ужина, как распахнулась дверь из лавка и в комнату, шатаясь, вошел пьяный и сердитый Брискет. И еще нам было видно, как с высокого табурета его приветствовало, любезно кивая, перо на треуголке Добла! Добл побелел, затрясся всем телом и без сил опустился на колоду для разделывания туш.
Старый Брискет со всем вниманием, на которое был в ту минуту способен, принялся изучать наглое, кокетливо колыхающееся перо, - будь оно трижды неладно! - и постепенно до его сознания дошло, что раз есть шляпа, должна быть где-то поблизости и голова. Он медленно поднялся со стула - ростом он был шести футов, а весил добрых семь пудов, - так вот, повторяю, он медленно поднялся на ноги, надел фартук и рукавицы и снял со стены топор!