— Ты правда думаешь, что он здесь? — спрашивает Рики у подошедшей Айви.
— Не знаю… но посмотри сюда! — Она указывает на высокую траву, в которой виднеется примятая полоска — кто-то прошел здесь совсем недавно.
Рики, который всегда находит, за что себя отругать, цедит:
— Черт! Почему я сам сразу не догадался поискать здесь!
Они углубляются в лес. Под пышным весенним пологом царит полумрак, а затянутое облаками небо делает его еще гуще. Рики идет первым, и в Айви растет ощущение, будто они двигаются по туннелю, который ведет в совершенно иной мир.
— Ты уверен, что помнишь, где хижина? — спрашивает Айви.
— Уверен.
Наконец они выбредают к огромной плакучей иве, которая явно не к месту среди дубов и тополей.
— Налево от ивы, — произносит Рики.
Дерево шумит на ветру, его узкие листья поют, выводя низкую, более печальную мелодию, чем остальные деревья в лесу, и Айви вдруг понимает, почему иву называют «плакучей»: не только за поникший, грустный силуэт, но и за скорбную песнь ее листьев. За погребальный плач по всему утраченному.
Ребята уходят с тропинки и углубляются в густой подлесок, где невозможно угадать, прошел ли здесь кто-то до них. Через минуту они видят хижину на дереве.
Она в плохом состоянии. После нескольких лет запустения сооружение еще больше походит на реликт ушедшей эпохи. Крыша провалилась, и вся хижина накренилась — так выглядел бы домик Дороти, если бы приземлился на дерево, а не на злую волшебницу. Айви охватывает дрожь. Вот так умирает детство.
— Боже мой, — бормочет она.
— Да, лучше не скажешь.
Лестница сохранилась неплохо, и на первой ступеньке виден отпечаток ботинка, но опять-таки — невозможно сказать, как давно он оставлен.
— Я пойду первым, — говорит Рики, но Айви останавливает его:
— Нет. Он мой брат.
Она взбирается по ступенькам и, остановившись на пороге, заглядывает внутрь.
— Ну что, он там? — спрашивает Рики у подножия лестницы.
Сцена открывается перед Айви постепенно, не сразу. Провалившаяся крыша закрывает обзор. За ней на полу валяется старый, изъеденный плесенью матрас, принесенный, по-видимому, кем-то из бродяг, в течение нескольких лет пользовавшихся хижиной как убежищем. Запах скунса давно выветрился, сменившись вонью мочи. Нет, Айзека здесь нет. Айви не знает, чего в ней больше — разочарования или облегчения. Она уже готова повернуть обратно, как вдруг ее взгляд падает на кроссовку, высовывающуюся из тени. Айви ведет взгляд дальше, пока он не упирается в фигуру, которая сидит в изголовье матраса, в самом темном углу. Айви ахает:
— Айзек?!
Рики взлетает по ступенькам, а Айви расшвыривает мусор, мешающий ей подступиться к брату. Вид у того такой, как будто он выпал из самолета, пробил крышу и приземлился здесь. И как только у Айви появляется эта мысль, она больше не в силах от нее избавиться.
Айзек, слегка приоткрыв глаза, наклоняет голову в сторону сестры:
— Что ты здесь делаешь?.. — невнятно, врастяжку говорит он.
Она опускается рядом с ним на колени.
— Айзек, чего ты наглотался? Смотри на меня! — Она хватает его за подбородок, принуждает смотреть ей в лицо. — На чем ты, сколько ты принял?
— Иди домой, — бубнит он. — Я в порядке. Мне надо поспать.
Айви подбирает валяющийся около него флакон с таблетками. На флаконе, прямо на пластике, шариковой ручкой накарябаны всего пять букв: «Рокси». В мозгу Айви звенит звонок, но с этим она разберется позже. Сейчас она должна сосредоточиться на брате.
на брате.
И тут Рики поднимает что-то, чего Айви во всем окружающем мусоре не заметила. Бонг.
— Он это курил, — говорит Рики. — Вот дерьмо, он это курил!
— Где, к чертям собачьим, он этому научился?!
— Погуглил, — говорит Айзек и слабо хихикает.
Бонг принадлежит Айви. Она думала, что Айзек не знает, где она его прячет, но ей следовало быть умнее. Между детьми в одной семье некоторые вещи нельзя сохранить в тайне.
— Ты обещал никому не говорить, — бормочет Айзек. — Зачем ты ей сказал, Рики?
Рики не отвечает. Вместо этого он достает бутылку с водой и приставляет ее к губам Айзека.
— Ты совсем обезвожен. Пей!