— Я пришел только кошелек забрать. Не хватает еще и яхту украсть впридачу к ужину!
— Какая же это кража, если мы никуда не плывем? — поддразниваю я его из-за спины. Затем подхожу ближе и шепчу ему на ухо: — Это не яхта, это мечта! И разве не за этим ты в тот раз приходил сюда — помечтать, притворяясь, будто она твоя собственная?
Он слегка напрягается.
— У меня тогда перерыв был! И потом, если я позволяю себе немного помечтать, то это мое дело!
Я слегка отпускаю свой туго натянутый трос.
— Как бы там ни было, здесь мы одни. Давай помечтаем еще немножко.
— Поздновато для мечтаний. Уже почти ночь.
— Волшебный час, когда все может сбыться… — продолжаю нашептывать я.
И снова скольжу пальцем по его спине. Он поводит плечами и едва слышно стонет от удовольствия.
— Побудь со мной… — Я нежно дышу ему в затылок.
— Мне надо идти…
— Но разве тебе не хорошо сейчас, Айзек? Ты заслуживаешь того, чтобы чувствовать себя хорошо. Мы заслуживаем. И мы можем чувствовать себя еще лучше, чем сейчас…
Наконец, он делает свой ход. Запускает пальцы в передний карман рюкзака и вынимает комочек фольги.
Время замыкается на себя, как лента Мёбиуса. Как змея, пожирающая собственный хвост. Я убаюкиваю Айзека, и он забывает, зачем пришел сюда. Я крепко держу его в своей хватке, которую ни за что не ослаблю, да он этого и не хочет. Я на много миль опережаю Аддисона в нашем соревновании, потому что Айзек уже созрел, остается только съесть его.
Снаружи, за отделанными медью иллюминаторами, волшебные сумерки перетекают в ночь. Сияют фонари лодочной гавани, их отражения пляшут на воде. Небо затянуто облаками, и звезды не видны, но фонари, словно солнца, могли бы управлять собственными планетными системами. И все же им не сравниться со мной, с моей неизбежной, непреодолимой гравитацией. Она — сама энтропия. Она, как черная дыра, превращает строгий порядок Айзека в изысканный хаос.
АЙВИ
В воскресенье Айви обычно не засиживается допоздна за уроками. Она обычно не засиживается за уроками ни в какой день недели, но сейчас ее подхватило и понесло, она не может остановиться. Дурацкие лекарства! Какая досада, что они работают, потому что ей постоянно слышится родительское «мы же говорили». Хотя на самом деле предки этих слов не произносят, но, видя ее за учебниками, так и лучатся этим «мы же говорили».
Как раз в этот момент родители места себе не находят от беспокойства за Айзека. Уже полночь, а его нет дома, что на него очень непохоже. Он работал с ними на яхте, а потом пропал. Даже Айви начинает тревожиться.
Весь последний час родители играют друг для друга роль адвоката дьявола. Стакан наполовину пуст/стакан наполовину полон.
— Наверно, он у Рики и потерял счет времени.
— А почему он тогда не отвечает на звонки?
— Или, может, пошел с Шелби на поздний сеанс, вот и все.
— Так позвони ее родителям и спроси, дома ли она.
— Если бы что-то произошло, нам, наверное, уже сообщили бы, правда?
Бабушка сидит в своей комнате на первом этаже и хранит молчание, но ее дверь открыта, так что она все слышит. Ее беспокойство больше похоже на темное облако, чем на бурю с грозой.
Мама с папой уже собрались звонить 911, когда Айзек наконец является домой. Айви чувствует то же облегчение, что и родители, но она не летит к нему, как они. Айви остается за обеденным столом и притворяется, что читает, а на самом деле внимательно вслушивается в то, как предки бомбардируют брата обычными для растревоженных родителей банальностями: «Где ты ходишь?!», «Ты знаешь, который сейчас час?!» да «Ты хоть понимаешь, что мы тут чуть не сошли с ума?!»
Айви досадно, потому что те же вопросы, обращенные к ней, звучат скорее как обвинения, а не как выражение беспокойства. Она в этих случаях просто идет наверх в свою комнату, словно завернувшись в тефлоновую броню, с которой соскальзывают стрелы родительского гнева, и заваливается проспаться от всего, что выпила, приняла или выкурила. Но стрелы, которые предки мечут в Айзека, другие. Вместо острых наконечников у них присоски. Они приклеиваются к Айзеку намертво, заставляя того оправдываться.
— Извините, простите… — лепечет он. — Я очень, очень виноват…
Айви ясно, что он и правда раскаивается, но когда она бросает на него взгляд, ее ожидает зрелище, которое она видит нечасто: глаза у него тяжелые и усталые.
Теперь, раз уж сын пришел домой, а не валяется мертвый в какой-нибудь сточной канаве, родительское беспокойство уступает место праведному гневу. Отец наставляет на Айзека кривой указательный палец. Несколько лет назад он сломал его, так что теперь палец всегда указывает немного не в ту сторону.