- Двигайтесь прямо, затем поверните налево, - сообщил неестественный женский голос с интонациями робота.
Несколько раз запутавшись в направлениях, я, наконец, нашла старую пятиэтажку, точнее, насквозь пропахшую СССР (жарящимся на чугунной сковороде луком, нафталиновыми дублёнками, мышами и старушечьим платком в золотых огурцах) хрущёвку.
Железная дверь второго подъезда была обклеена объявлениями. Листовки рекламировали услуги компьютерного мастера, мужа на час и обувщика. Последняя обдала меня сыростью, из-за которой волоски на моих руках приподнялись, я почувствовала это даже сквозь свитер. На небольшом желтоватом листочке, явно отпечатанном в типографии, под названием мастерской и номером телефона, красовался рисунок маленькой туфельки, изображение было смазано по краям. Но туфелька была не простая, а на пузатом каблучке и с бантиком на носке. Я ошалело уставилась на рисунок, стараясь найти в туфельке лишний орнамент – чёрточку, точечку, да что угодно, доказывающее, что это другая туфелька, не та.
Но подъездная дверь запищала и стала открываться. Я успела отскочить прежде, чем она ударила меня по носу. Из подъезда вышла пухленькая девочка лет двенадцати с роскошной копной, собранной в хвост на затылке. Но, не смотря на это, что-то не слишком девичье в её образе сразу напомнило мне оператора Лесю. Девочка была в дутой синей жилетке, надетой поверх тёплой водолазки. В точно такой же жилетке был и её мопс, дышащий так, словно это были его последние секунды. Девочка почему-то зыркнула на меня, я же миролюбиво придержала дверь, а потом вошла в подъезд сама. Эта сценка немного меня развеселила, и я решительно нажала кнопку лифта. Конечно, на объявлении была совсем другая туфелька, просто это известный фасон, вот и всё. Но стоило мне подняться на нужный этаж, как вся решимость испарилась, наверное, вместе с потом, который превратился в мелкие капельки на моей спине, словно конденсат на холодном стакане.
Дверь квартиры открыла Марика. Она была в футболке со Спанч Бобом и в лосинах, никакой ительменской атрибутики. В коридоре, освещённом каким-то гриппозным светом от мутной лампочки под потолком, пахло не кастрированным котом. Сам же виновник, пушистый до размеров небольшого облака, сидел на комоде, рядом с хрустальной вазочкой, в которой в монетках разного достоинства, как Скрудж Макдак из диснеевского мультика, купались ключи. Марика улыбнулась.
- Разувайся, бери тапочки, те с помпонами, бабуля тебя ждёт.
У меня так стучало сердце, что на секунду показалось, что это Марикины соседи колотят в стену. Но осознав, что стук внутри меня, я смутилась.
Сухонькая бабушка сидела в тесной комнатке с блёклыми, словно вылинявшими обоями. Она была в стареньком халате, босая, в её ушах покачивались массивные серьги с непонятным узором, на голове был простой белый платок. Левая нога старухи была обвязана красной шерстяной ниткой, и этой ногой она беспрестанно качала. Глаза были закрыты дряблыми складками век.
- Бабучӽ - тихонько позвала Марика.
Женщина открыла глаза, мутно-голубые и пугающие, как у хаски. Приглядевшись, я поняла, что это бельма, старуха была слепой. Марика подошла к женщине, склонилась и что-то зашептала той на ухо. Сперва незрячая старуха слушала неподвижно, а потом вдруг посмотрела прямо на меня. Казалось, она ощупывает моё лицо пустым, как у гипсовой статуи, взглядом, пока линия её бесцветных тонких губ не сломалась в нескольких местах, я похолодела. Больше всего я боялась увидеть улыбку. Но старуха не улыбнулась, вместо этого она распахнула рот и завопила на высокой тонкой ноте. Меня подбросило, я оглянулась на Марику. Та жестом показала мне садиться. Я опустилась в старое скрипучее кресло в дурацкой коричневой обивке с расплывшимися чёрными цветами. Ног я почти не чувствовала, а когда оказалась на жёстком пыльном сидении, краем сознания поняла, что моя правая нога мелко подрагивает. Тем временем Марика встала на колени рядом со старухой, закрыла глаза и начала раскачиваться. А старуха резко перестала вопить, точно задохнувшись. И комнату, а потом и мои уши начал заполнять уже совсем другой звук, похожий на тихое повизгивание стекла под чем-то острым. Не сразу, но я поняла, что старуха скрежещет зубами, а из её глотки толчками вырывается глухое бормотание, которое складывается в слова, незнакомые для русского уха – «гушь, гушь». Я смотрела на бабушку и внучку, забывая дышать, и спохватывалась только, когда грудь начинало больно распирать. Старуха вздрогнула худым тельцем, обмякла, а потом захохотала.