А чтобы иметь все это, ему надо снова и снова рыться здесь, в грязи этой земли, где живут каторжане и дикари, надо рыться здесь, рыться здесь…
И Жан Гальмо встает, чтобы снова взяться за работу.
1908, 1909, 1910, 1911, 1912, 1913.
Он борется. Он никогда не отступал, и он начал все заново, заново.
И удача наконец-то улыбается ему.
В один прекрасный день он сходит на берег в Кайенне как доверенное лицо дома «Кирис и компания».
Это нежданное везение. Наконец-то он сможет действовать.
1910, 1911, 1912, 1913, 1914, 1915.
Над красавчиком Гальмо больше не потешаются. Теперь он — «незаменимая правая рука этих господ Кирис».
Благодаря родству с семьей Карно и своему политическому и промышленному положению господа Кирис принадлежат к финансовой и республиканской аристократии. Их власть пугающе непомерна. У их Общества 400 миллионов капитала. Они доверяют Гальмо 150 000 франков, чтобы тот открыл в Кайенне их торговое отделение, и Гальмо превращает эту факторию в один из самых преуспевающих в мире бизнесов.
1913, 1014,1915, 1916, 1917.
Теперь Жан Гальмо есть Жан Гальмо: он известен. И не только его высокопоставленным хозяевам: его знают и туземцы, он начинает оказывать им братское покровительство, которое превратит его в кумира всей страны. Потому что у Жана Гальмо необычная манера обращаться с туземным населением — тактично, с добротой и достоинством.
1913. Знаменательная дата для него.
Доверенному ему предприятию Жан Гальмо придал непредвиденный размах. Но сам он чувствует себя человеком стесненным в возможностях. Он способен на куда большее. Ах! Если б только он мог свободно предпринять что-нибудь сам! Он по-прежнему не более чем «незаменимая правая рука», в сущности, просто винтик, хотя и самый важный в механизме, это уж наверняка, но — не более чем винтик.
А вот в лесу он сотворил мечту, мечту, о которой человек его склада не способен забыть…
Много позже, во времена ожесточенных политических и финансовых схваток, в которые ему поневоле придется вступить, Жана Гальмо обвинят в том, что он был просто-напросто шкурником, нажившимся на войне… Это стало частью того потока клеветы, который тогда его преследовал. Его обвиняли в том, что он игрок — его-то, никогда не посещавшего ни казино, ни клуб; что он нувориш — его, потратившего более двадцати лет на то, чтобы основать «свой дом»; что он вульгарный прожигатель жизни — это его, который, по утверждениям мсье Поля Бенуа, синдика по делам о неплатежеспособности предприятий Гальмо, работал не меньше шестнадцати часов в сутки и вел жизнь самую простую.
На самом деле Приключение для Гальмо было только работой, работой и еще раз работой.
6 ноября 1919 года, по случаю первой крупной битвы с врагами, Жан Гальмо написал мсье Жоржу Мореверу, бывшему коллеге из Ниццы, уже цитированное мною письмо, оставшиеся строки из которого перед вами:
«Жорж Моревер, старый дружище,
Ваше письмо до слез взволновало меня. Жизнь еще более странная вещь, чем фантазия… Но что есть фантазия? И что представляет собою моя жизнь?.. Сейчас я пишу вам, лежа на одре болезни, пройти это испытание требует от меня лихорадка, скосившая меня между двумя сражениями.
Бороться, творить, быть свободным… Но, добрый и верный друг мой, ваш товарищ по Ницце, ваш Жан Гальмо — человек потрепанный, очень старый, весь покрытый шрамами.
Каким же сильным надо быть, если хочешь остаться самим собою!.. В джунглях Кайенны я знавал одного ягуара, который царствовал на островке. Шерсть у него вся вылезла, он окривел; когти, затупившиеся в битвах, уже почти и не могли защитить его. И все-таки он еще жил, и весь остров принадлежал ему; обезьяны и те избегают встречаться с ним взглядами; он был символом мощи. Его изможденное тело лучилось гордостью. Когда он умер, ни шакалы, ни грифы — урубу не притронулись к его трупу.
Я прожил жизнь своего друга ягуара… Джунгли, умеющие убивать, не тронули меня; они проявили милосердие ко мне, ибо я люблю их горячо и страстно, ибо я им обязан всем, ибо это они научили меня быть свободным. Джунгли — это враг честный и надежный, который наносит удар прямо в лицо, хватает сразу в охапку. Гнусный и недалекий противник, тот, кто истерзает и убежит, самый страшный враг в джунглях — это человек…
Когда я взял в чаще леса кусок земли, на котором построил себе дом, когда засеял свои поля, я столкнулся с врагом — зверем в обличье человеческом… Ах! Ужасающая схватка!..
Нет, у меня нет 35 миллионов…
Вообразите себе крепостного мужика Средних веков, который огородил бы свой кусок земли рогатинами и пожелал защитить собранный им урожай от вооруженного сеньора. А ведь я затеял именно это…
Своими успехами я обязан только собственному мужеству. Я не спекулянт и не жадный торгаш. Я колонист Антильских островов, который каждый год приезжает во Францию защитить свой урожай от грабителей…»
Тому, кто написал это письмо, всего сорок лет.
V. ШЕСТЬ МИЛЛИОНОВ ЗА ОДНОГО КРОКОДИЛА!
В глуши Перигорского чернолесья, нависая над извилистой долиной Дордони, высится древняя громада феодального замка Монфор…
«Во Франции еще оставался, — пишет Жан Гальмо в письме к мадам де Кайаве, — во Франции еще оставался уголок, куда не проникли ни Клуб Сотен гастрономов, ни стада коров Кука, ни мерзавцы-богатеи.
Дома, чьи крыши сложены из камней, долины, то полные приземистых и черных ореховых рощ, то нежные и изящные от серебристых тополей и, вздымающиеся над горизонтом в опаловой туманной дымке, те цитадели, что суть олицетворения этого народа, — бастионы, где еще живут души наших предков…
Вдали от железных дорог, на краю тысячелетнего леса, населенного вепрями, лисами, волками, Монфор сохранил врата, пояс укреплений, стены и рвы с самого Средневековья. Этот край всегда был полем битв и перепутьем, привлекавшим захватчиков.
Восстания рабов в железодобывающих шахтах, прилегающих к замку, в эпоху господства римлян; завоевание сарацинами; английская оккупация в XV веке превратили эти земли в ниву мучеников. Религиозные войны в XVI веке натравили Монфор на Сарлат, и в то же время крестьяне этой долины влились в то Восстание Кроканов, то, что залило кровью всю срединную Францию.
С террас замка Монфор видны на горизонте цитадели Домма, Бейнака и Кастельно, и лес, который разрезает четкая линия проложенной римлянами дороги, узкой и вымощенной, прямой как струна…»
Замок Монфор с некоторых пор стал собственностью Жана Гальмо, того самого деляги и заморского плантатора. Сейчас там царит безмолвие, ощущение агонии. Не слыхать больше рева автомобилей, самолетов, не заметно силуэта хозяина.
Что же произошло?
Кое-кто видел, как мсье Пашо, советник по судебным поручениям, входил внутрь, зажав под мышкой портфель, это было однажды утром, когда небеса цвета голубиного крыла и воздух уже так горяч.
Что же произошло? Что привело в это уединенное убежище мсье Пашо?..
Мы переносимся в 1921 год.
Вот уже без малого пять лет, как Жан Гальмо больше не «незаменимая правая рука» в крупном бизнесе; он отвоевал свою независимость.
Он работает в одиночку.
На сей раз он преуспел.
Стать свободным он попытался еще в 1913-м, но в отместку ему подпортили репутацию, и пришлось вернуться в строй.
«Колониальное владение Франции принадлежит небольшой группе крупных фирм, контролирующих экономическую жизнь нашей заморской империи. Синдикаты не терпят никакой конкуренции. Меня преследовали эти крупные феодальные сеньоры. Я вознамерился освободить от притесняющего их владычества тех плантаторов и мелких колонистов, которые, как и я, начинали с нуля».