Город лежал в завалах снега. Улицы давно не убирались, пешеходов мало, трамваи и троллейбусы ходили редко. Только еще в метро чувствовалась жизнь да на улицах, когда проходили воинские колонны — грузовики, танки, пешие лыжники в маскхалатах. Перекрестки были перегорожены баррикадами и ежами. Между ними и пробирались колонны военных и по-довоенному мирные, покрытые инеем трамваи и троллейбусы.
В эту ночь тревоги объявлялись одна за другой, и пятая, после двенадцати, оказалась особенно страшной. Поначалу все было относительно тихо, даже зенитки не стреляли и в небе не рыскали прожектора, но вдруг совсем низко в хмуром ночном небе послышался рев самолета. Чувствовалось, что это тяжелый самолет, не истребитель, хотя его и не было видно. И вдруг вниз полетели зажигалки — так много, как никогда. Многие падали прямо на улицу, на мостовую, но не меньше уже пыхтело и шипело на крышах — и слева, и справа, и спереди, и сзади.
У нас на крыше горело не меньше десяти, и мы не только щипцами, но и прямо ногами сбрасывали их на землю.
— Сюда! — закричала нерасторопная Зина Невзорова. Она оказалась одна посреди крыши, и вокруг нее горели четыре зажигалки. И щипцы у нее, как назло, заело.
Первым к ней бросился Коля. И, дико браня Зину, ногой выбил из-под нее вовсю горевшую зажигалку.
— Сама сгоришь, дура! — крикнул он.
Подбежал и я, прихватив щипцами и скинув с крыши еще две зажигалки.
— Ой, спасли, мальчики! Ой, спасибочки! — бубнила Зина.
А на соседней крыше двухэтажного дома горели три зажигалки, и там почему-то никого не было.
— Побежали туда! — крикнула Ира, и мы бросились за ней.
Когда поднялись по пожарной лестнице на крышу, под зажигалками уже горела краска железа.
Хорошо, что на чердаке оказалась полузамерзшая вода. Зажигалки затоптали прямо ногами (увы, мои последние ботинки приказали долго жить) и залили водой со льдом.
Вернулись к себе на крышу все, кроме Лясковского. Он пошел с докладом к дяде Косте. До утра было тихо.
Это случилось под Новый, сорок второй год.
Я пришел с работы, как всегда, усталый и сразу же завалился спать. До семи было еще два часа. Не успел, кажется, уснуть, как чувствую, меня будят, трясут.
— Вставай же скорей, соня!
Открыл глаза и вижу дядю Костю, а рядом с ним Зину Невзорову.
— Слышишь? — говорит дядя Костя.
— Что?
— Тишь-то какая, — поясняет он. — А времени сколько?
— Не знаю.
— В том-то и дело, что четверть девятого, а еще ни одной тревоги не объявляли.
Только тут я сообразил, сколько проспал. И такого действительно еще не было. Пятнадцать минут девятого, а ни одной тревоги.
— Давай вставай, и все по местам.
Я быстро собрался, а когда через черный ход и чердак вылез на крышу, там уже ждали Ира и Коля. Они о чем-то противно ворковали, как два голубка. За мной пришла и Зина.
Минут через двадцать объявили тревогу. Где-то вдали ухали зенитки, да прожектора прорезали мутное небо…
Но вскоре стрельба зениток стала ближе, и, хотя вражеских самолетов не было видно, небо над нами полыхало от выстрелов и трассирующих пуль. На крышу без конца падали осколки зенитных снарядов.
И вдруг оглушительный, страшный вой, совсем рядом с нами. Кто-то закричал: «Ложись!» — и мы грохнулись плашмя на мерзлое железо.
Слева что-то ударило, дом вздрогнул, и я увидел, как в небо взвился столб дыма с огнем.
И неожиданно все затихло. Мы медленно поднялись.
— Где Коля? — первой выкрикнула Ира.
Коли действительно рядом не было.
— Может, он на чердаке? — неуверенно произнесла Зина.
Мы облазили чердак, никого не нашли и кубарем скатились вниз по лестнице.
Коля лежал на мостовой.
Он был мертв.
Взрывная волна.
— Глупая смерть! — сказал дядя Костя.
— А что, бывают умные? — зло бросил я.
А за нашим домом полыхало пламя, и в небе вился столб дыма, и кто-то кричал, и завывала «скорая помощь».
Колю похоронили только на девятые сутки. Хоронить тогда было очень трудно: давай хлеб, водку, мыло, соль.
Хоронили Колю в закрытом гробу. Он сильно разбился.
Похоронили Колю на кладбище Введенские горы, которое еще называется Немецким.
Вся наша дружина вместе с дядей Костей пришла на похороны и еще какие-то люди, которых я не знал. Отец Коли на фронте, а мама была.
И только Иры не было. Почему, не знаю.
Однажды на работе мне дали номер газеты «На боевом посту».
Я еще не видел такой газеты. Под заголовком было напечатано: «Орган политотделов УМКМ, УПО г. Москвы и Московской области и парткомов УНКВД г. Москвы и Московской области». Значит, милиция и пожарная охрана.
— Там про вас напечатано, — сказали мне.
Газета живописала дела нашей дружины, о Коле писала как о живом, а под заметкой были стихи:
А я и не знал, что Коля писал стихи.
Я отдал газету Ире.
Зима тянулась медленно, и, хотя на фронте дела шли удачно, у меня на душе из-за Иры было по-прежнему горько и неспокойно. С ней мы виделись ежедневно на дежурствах, но говорили мало и больше так, ни о чем. Какая-то ниточка уже давно оборвалась меж нами, а после гибели Коли это почувствовалось особенно. Но вот наступил март, а за ним и апрель. Налеты на Москву стали чаще, но пришла и первая радость. Меня, кажется, брали в Красную Армию. Я, конечно, похвалился перед всеми на работе и в дружине, прежде всего перед Ирой. И она сказала:
— Хорошо. — Немного вроде задумалась, а потом спросила: — А ты ничего не замечаешь?
— А что? — не понял я.
— У меня будет ребенок, — просто сказала Ира.
Я опешил:
— Как?
— А разве не заметно? — сказала она.
— Нет.
— А все замечают.
Наверно, это было глупо, но я долго молчал, не зная, что сказать, и панически боялся посмотреть на ее живот.
Потом спросил:
— А он кто?
— Кто он? — переспросила Ира.
— Ну, папа, что ли, как там? — промямлил я.
— Коля, — сказала Ира.
Когда я попал на фронт, мы переписывались с Ирой. Не часто, но довольно регулярно. В сорок четвертом и она ушла на фронт, так и не доучившись на зубного техника, но мы были далеко друг от друга и опять только переписывались.
А после войны мы поженились.
Наша старшая дочь ничего не знает о Коле.
И дома мы о нем не говорим.
Но часто, конечно, вспоминаем.
И каждый по-своему.
