Пока я говорил, Арбатов не произнёс ни слова. Он по-прежнему стоял у окна, прислонившись плечом к откосу, и слушал меня спокойно и терпеливо. Терпение присутствовало даже во взгляде и оттого мне казалось, что я говорю полную ерунду. Когда я замолчал, Геннадий Григорьевич наконец-то отошёл от окна, сел за стол и сказал:
— Сколько вы уже написали?
— Четыре главы.
— Это прилично. Прочитать и оценить такой объём дело не одного часа, и даже не одного дня. Вы же не хотите отделаться поверхностной оценкой?
Я не хотел. Мне нужен был детальный разбор с аргументами и собственным мнением, и ответ на главный вопрос, вернее, на два вопроса: что же такое я пытаюсь написать и нужно ли это кому-нибудь?
Я вздохнул. Очень хотелось верить, что это кому-нибудь нужно. Очень. Иначе к чему все эти расстройства, трата времени, надежды, сомнения и прочая нервная дребедень, которая не даёт спокойно стоять, сидеть, лежать, думать. Которая терзает тебя круглые сутки, в любое время дня и ночи, в любой час и в любую секунду. Устал. Как хочется наплевать на всё, закинуть ноутбук за печку, надраться водки и уснуть — без снов, без угрызений. Как ребёнок.
— Я вставил в первую главу один свой рассказик. Ну, не совсем рассказик, так, миниатюрку. Не знаю, правильно это или нет, никогда такого не делал. Да и не знаю, всё это… новое, очень новое…
— Я посмотрю. Вы не беспокойтесь, Роман. И вы, конечно, не против, если я дам почитать ваше произведение Марии Александровне?
— Не против. Наоборот, был бы благодарен за это.
— Тогда на том и сойдёмся. Сейчас многое зависит от времени, а его как раз и не хватает. Катастрофически. Но как только появится «окно», мы почитаем ваш роман, подумаем, обсудим между собой, а потом встретимся и поговорим. Согласны?
— Спасибо.
На улицу я вышел в подавленном состоянии. Я хотел получить ответ немедленно, я и ехал в редакцию с надеждой, что Геннадий Григорьевич тут же прочтёт все четыре главы и даст положительную рецензию… А вместо этого меня задвинули на дальнюю полку как старый учебник, пообещав когда-нибудь вытащить на свет божий. Поэтому нетерпение моё продолжало дёргаться левым веком, а желание напиться продолжало нарастать. Но к чёрту. К чёрту! Никакой водки. Надо отвлечься, надо писать роман, надо искать новые интересные сюжетные моменты. Надо перечитать классиков, полистать современных успешных писателей. Надо, надо, надо… Ничего не хочется. Совершенно. Сейчас бы вместе с Анной уехать на речку, искупаться, посидеть под берёзками… Позвонить ей? Подумает, что навязываюсь, да и вообще. Пятнадцать лет разницы. Или сколько? Уже не мальчик, а она… Такая женщина, такая женщина. Как в песне. Даже улыбаться хочется.
Или всё же рискнуть и позвонить, и сказать в трубку беззаботно: «Солнце моё, Аннушка, здравствуй!». Как она отреагирует? Пошлёт за хлебом или примет игру и ответить что-то в том же духе? Да нет, какое там ответит. Мы и за руку ни разу не держались, а тут почти что интим. Нет, интим рано, для начала хотя бы на «ты» перейти.
Я завёл мопед. На его дребезжание оглянулась Зойка. Я ей кивнул приветственно как старой знакомой, а она застыла, будто замёрзла. Думаю, после того, что она для меня сделала, она вправе была ожидать чего-то большего, нежели простой дружеский кивок, например, букетик цветов. Так? Впрочем, а что такого она сделала? Уложила пьяного спать? Я ей, конечно, благодарен безмерно, но не на руках же её теперь носить. Да и не на улице она меня подобрала, Серёня поспособствовал, вот с брата пускай цветы и спрашивает.
Я выжал рукоять газа почти до упора. Мопед взревел и приподнялся, едва не выскочив из-под меня. Я испугался, вот уж не думал, что он на такое способен, выдохнул, скользнул взглядом по сторонам — не видел ли кто моего конфуза? — вроде, не видел, и поехал медленно. А потом…
Потом я катал на мопеде Ульяночку. Встретились мы случайно. По дороге из редакции, я вдруг увидел обоих: маму и дочку. Они сидели на лавочке перед домом с петухами на коньке, и тоже увидели меня. Мимо этого дома я проходил много раз, но даже не подозревал, кто здесь живёт. Ульяночка замахала ручонками, закричала: