— Но это правда, вы же понимаете.
— Слишком она голая.
Лишь бы помогала. Впрочем, как часто советовал Серёга Копытов: молчи, дурак, за умного сойдёшь. Может быть, я и в самом деле поторопился с критикой? Расхорохорился, разгулялся, решил, что смогу. Но не смог. Я им чужой, а они и от своего подобного не потерпят. Надо было подождать, либо не так рьяно, полегче, помягче, другими словами…
Толстый инспектор покинул сцену и скрылся за нашими спинами. Зал задвигался, загудел, послышались запоздалые слова одобрения, ободрения. Мария Александровна сказала в микрофон что-то улыбчивое. По рядам прокатился лёгкий смех. Что именно она сказала, я не понял, да и не услышал. Неважно. Обстановка немного разрядилась, обо мне, казалось, позабыли, но неприязненные взгляды и мысли продолжали жечь лицо и затылок.
Да, не стоило так резко. Если подумать, то в каждой работе есть что-то положительное, и в рассказе Максима Андреевича хороший момент тоже присутствует. Например, подвиг пожарного. Он спас рабочих, потушил огонь, а то, что в реальной жизни такое в принципе невозможно… Ну и что? Кто, кроме пожарных об этом знает?
После инспектора к микрофону вышла Танечка. Она сообщила, что готова представить на суд клуба новые стихи, и начала читать, немного гнусавя и картавя, как бы подражая Вертинскому. Только Вертинский был мужчиной. А она? От подобной декламации хотелось убежать в лес и тоже начать картавить. Судя по реакции зала, такое желание возникло у одного меня. Так может действительно я чего-то недопонимаю? С чего я вообще решил, что мнение большинства не является основополагающим? Если они видят литературу такой — значит, такая она и есть, и я должен либо принять это, либо заняться чем-то другим.
Танечка закончила читать и посмотрела не на господина Серебряного, как это обычно бывало, а в мою сторону. Чего она ждала: разноса, похвалы? Но комментировать услышанное желания у меня не было.
Я повернулся к редактору:
— Геннадий Григорьевич, я, пожалуй, пойду. Сегодня столько событий, сын приехал. Устал.
— Да, Роман, хорошо. Я позвоню вам.
Я усмехнулся в сомнении. В том, что он в самом деле позвонит, я не верил. После сегодняшнего вечера меня, скорее всего, даже в библиотеку не пустят, а уж о том, чтобы напечатать мой очередной рассказ в газете и думать не приходиться… Я прошёл между рядами, слегка наклонившись, как это делают в кинотеатре, когда уходят до окончания сеанса. Люди отодвигались, давая проход, хотя места вполне хватало. Я продолжал испытывать на себе их взгляды, по-прежнему неприязненные и жгучие, и старался не обращать на них внимания. Получалось плохо.
Только когда дверь закрылась позади меня, я почувствовал некоторое облегчение. И сразу вспомнил: а где Вадим? Бабушка-вахтёрша сидела на банкетке, вязала. Спицы послушно порхали в её пальцах, толстая шерстяная нить ползла вверх медленно и неровно.
Некоторое время я стоял, пытаясь вспомнить имя-отчество бабушки, не вспомнил, и спросил:
— А-а-а… извините… Вы не видели моего сына?
Вахтёрша подняла голову.
— Вашего сына? Они ушли вместе с Аннушкой. Минут двадцать тому как…
Ушли? Вместе? Здрасти-пожалуйста. Куда ушли, зачем?
Я достал телефон, набрал номер сына. Руки дрожали.
— Вадим!.. Вадим, ты где?
— Пап, всё нормально, не волнуйся!
— Ну как же, — слова тоже начали дрожать. — Незнакомый город, да и времени уже…
— Пап, нормально. Мы с Анной на речке.
— В смысле? На какой «речке»?
— Да не знаю я, берёзки тут какие-то. Пап, всё нормально. Анютка потом обещала до дома меня довезти. У неё машина. Не волнуйся.
Голос Вадима отдавал хмелем и радостью, в трубке далёким фоном отразился плеск воды и крик: «Пры-ы-ы-га-а-ай!..», а дальше гудки. Вот и всё.
Я вышел на улицу. И куда мне теперь идти?
На дорогу легли первые тени, от рассыпчатых звёзд потянуло холодом. Я посмотрел в небо, поёжился. Август время ранних вечеров и капризных настроений. Не люблю этот месяц. Ему бы толику тепла и сочувствия, чтоб не быть таким потерянным. И немного удачи. И надежды. Вот тогда, пожалуй, день мог бы сложиться в мою пользу, а так…
Я зашёл в магазин, купил бутылку водки. Хотел взять четвертинку, передумал и взял поллитровку. Открыл тут же, глотнул. Продавщица скривила губы, потом, видимо, прочла что-то на моём лице, сочувственно вздохнула и отвернулась. Я сделал ещё глоток. Руки перестали дрожать, только в самых кончиках пальцев появилось лёгкое покалывание, как будто иголкой. Такое бывает при обморожении, когда после долгого растирания кровь начинает возвращаться. Я вздохнул и повернулся к продавщице.