— Покажи мне, как, — попросила я, и он перевернул меня на правый бок, упираясь грудью мне в спину.
— Я не хочу покидать свое тело, — сказала я.
— Ты будешь рождаться снова и снова. Если ты уверуешь искренне, то будешь стремиться к самоуничтожению.
— Если бы я желала уничтожить себя, я просто прыгнула бы в реку и утонула.
— Это тяжкий грех. Тогда ты возродишься для страданий, и твои дети будут расплачиваться за тебя всю свою жизнь.
При этих словах моя спина напряглась. Наши тела предают нас, сопротивляясь тому, чтобы мы покинули их!
— У меня нет детей, — сказала я.
— Неправда.
— Что? Неужели ты думаешь, что способен читать мое прошлое так же легко, как предсказывать будущее?
— Нет, этого я не могу, — ответил он. — Я сужу об этом по ширине твоих бедер, — он перевернул меня на спину.
Откуда он так хорошо знал меня? Откуда у совсем молодого человека столь богатый жизненный опыт? Он пугал меня, пугал.
Тем не менее я была рада, потому что невинность подразумевает определенную ответственность. Возможно, он был менее уязвим, чем я думала. Когда-нибудь я пойму, в чем тут дело. Но тогда не оставалось времени ни для расспросов, ни для проверок. Он уезжал.
У нас было еще два часа до его отъезда в столицу. Он возвращался один, ни друзья, ни слуги его не сопровождали. У него была гнедая лошадь, не чалая, как у Канецуке. Он поедет по дороге вдоль реки, так быстрее. Потом вернется обратно в дом своих родителей в Пятом районе, а я останусь еще на три дня, как и предполагала. Мне казалось неразумным менять свои планы и не хотелось, чтобы он подумал, что я его преследую.
Нельзя было ставить себя в зависимость от этого мальчика. Я едва его знала.
И все же теплилось нечто общее, что-то роднило нас, между нами возникло взаимопонимание. Каждый из нас обладал своим особым знанием, подобно тому, как у нас с Канецуке у каждого имелось свое представление о времени.
Мы провели оставшиеся два часа в молчании. Только когда он встал на колени в прощальном поклоне, сказал с присущей ему дразнящей серьезностью:
— В прошлой жизни ты, должно быть, была целомудренной женщиной.
Эти слова означали: он считает меня привлекательной. Потому что Тот, Кто понимает звуки Вселенной, награждает добродетель красотой. Я вспомнила иероглифы, которые Канецуке нацарапал на моем зеркале, как бы дразня меня тем, чем я уже больше не обладаю.
Как можно легкомысленнее я сказала:
— Но теперь я вовсе не добродетельная.
— Ты действительно такая неискренняя? — спросил он, погладив меня по щеке. — Или тебе нравится преувеличивать свои недостатки?
— Я никогда не преувеличиваю. Это моя единственная добродетель.
— Я так и думал. — Он снова поцеловал меня.
— Ты будешь заходить ко мне? — спросила я, когда он надевал плащ. Напрасно я обнаружила свою потребность в нем, повела себя неподобающим образом.
Не надо было пытаться воздействовать на него. Выражение его лица переменилось. Я увидела в нем настороженность, как и позавчера при нашей первой встрече на ступеньках храма.
— Возможно, — ответил он, — но я не слишком тебе доверяю. Ты это знаешь, не так ли?
Я ничего не ответила.
— Закрой глаза, — сказал он. Я послушалась, и он начертил у меня на лбу несколько линий.
— Что это значит? — спросила я. — Это на удачу?
— Нет, — улыбнулся он мне, — напротив. Это Куй Мей, гексаграмма взрослой незамужней женщины. Движение вперед приносит неудачу. Никакая цель не оказывается предпочтительной. Если же цель достигнута, следует отдавать себе отчет в том, что в самом начале была допущена ошибка.
— Я в полной мере осознаю свои ошибки, — сказала я.
— Я тоже. — Он поцеловал край моего рукава и вышел, закрыв за собой дверь.
Как провела я последние три дня в монастыре? Не помню. Слышала звон колоколов, звуки гонга, разговоры незнакомцев; я становилась на колени у курящихся благовониями алтарей и писала стихи на листьях аниса; гуляла по саду и наблюдала, как тает снег на покрытых красными почками веточках вишневого дерева. Но я больше не искала в лесу то место, где лежала с Канецуке, — однажды я уже предприняла подобную попытку и так и не смогла вернуть себе утраченное спокойствие. Я старалась не думать и о том серьезном юноше, который скакал в город на гнедой кобыле, о его гексаграммах, символизирующих неудачу, и о странной манере быть обходительным.
Когда я возвратилась в город, меня ожидали два письма. Одно было от Рюена. Он сообщал, что занят с утра до вечера — пишет письма под диктовку настоятеля. Он опасается за свое зрение, работая, по своему обыкновению, допоздна при тусклом свете лампы. У монастыря возникло сразу много неотложных дел: предъявлялись претензии относительно спорных земель, появились трудности со сбором десятины и налогов, обострились разногласия с другими религиозными сектами. Он тосковал по тем временам, когда проводил время в спокойных занятиях, переписывая сутры.