— Все в порядке, — сказал он, почувствовав мое смущение. Он положил руку мне на лицо, и в удвоенной темноте я ощутила прохладу его ладони.
— Прости, что не смог приехать раньше. — Он поцеловал меня, как бы возмещая этим нежелание объясняться, а потом освободил меня от всех покровов: одежды, страхов, мечтаний — и не один раз, а дважды назвал меня по имени.
— Зажги лампу, — попросила я, когда он накинул на нас свой плащ, — я хочу видеть твое лицо.
Он зажег, но неярко, чтобы не привлекать внимания. В его глазах я прочла ту же нежность, которую источало его тело. Но что-то в его взгляде напомнило мне торговца книгами, и мне хотелось рассказать ему о том, что произошло. Интересно, бывал ли он в том магазине, возможно, он листал те же самые книги. Однако мне не следовало говорить с ним об этом — иначе пришлось бы объяснять, зачем я ездила на базар, а я не хотела, чтобы он знал, что я купила книгу для Канецуке и что мне нанес оскорбление мужчина, которого я никогда не видела. Как бы я скрыла эту деталь моей истории? Он наверняка поймет, как мне стыдно.
— В чем дело? — спросил он, но я отвернулась.
— Ничего. — Он гладил меня по волосам. — Как себя чувствует твоя мать?
— Лучше. Она собирается отдохнуть в Исияме, как только наберется сил для такой поездки.
— И ты поедешь с ней?
— Нет, ее повезет отец. — Он плотнее укутал нас своим плащом. — А твоя мать жива? — спросил он.
— Нет. Она умерла, когда мне было двенадцать.
Он спокойно посмотрел на меня:
— А твой отец?
— Он умер четыре года назад осенью. Болел некоторое время. У него было не все в порядке с головой.
— Значит, у тебя нет никого, кроме сына.
— У меня есть брат.
— Ты его любишь?
— Да, вернее, когда-то любила. — Мне пришло в голову, что он и Рюен почти одного возраста. Любопытно, поладили бы они. У них был общий интерес — метафизика. Я представила себе, как бы они спорили по поводу некоторых положений учения Будды.
— А сын? Ты любишь его? — тот же спокойный взгляд, то же участие.
— Да.
— Но он не живет вместе с тобой.
— Как же это возможно? — горько сказала я. — Предполагается, что у женщины моего положения нет лиц, находящихся на их иждивении.
— Это единственная причина?
— Нет, не единственная.
— А другая?
— Я бы его испортила.
Потом, сама не знаю почему, я рассказала ему историю о мертвой лисе в саду. Однако не стала говорить ему о другом дереве, которое оживило мои воспоминания: я не хотела, чтобы он знал о моем тайном визите в дом к западу от города.
Он слушал меня и теснее прижимал к себе под слоями шелка. Спиной я ощущала гладкую кожу его груди. От него исходил запах можжевельника и пота. Его руки обвились вокруг меня, и мне не хотелось бы оказаться в тот момент в каком-то другом месте.
— Как я могу быть уверен, — дразнил он меня, — что ты не лисица. Живая — оборотень. Лисица, превращающаяся в прекрасную женщину.
Этот его вопрос вывел меня из равновесия, напомнив о том, что однажды сказал Канецуке. Но я ответила в том же игривом тоне.
— Если бы я была оборотнем, ты бы узнал меня по моим ранам.
— Что ты имеешь в виду?
— Раны сверхъестественных существ на теле — раны, которые, свидетельствуют, что они не человеческие существа.
— Ах да, раны. Иди-ка сюда, я тебя осмотрю и проверю, есть ли у тебя такие раны. — И он провел осмотр, используя руки и рот, а потом, после долгого молчания сказал: — Нет, я не смог их найти. Я, должно быть, ошибся.
Если стоны, которые я слышала, были моими — казалось, они исходили ниоткуда, от какого-то бесплотного существа, — их вызвала к жизни магия иного рода.
Спустя некоторое время, положив голову ему на грудь, я спросила:
— Почему я никогда не вижу тебя во сне? Если бы ты мне снился, я не была бы так одинока.
— Мы редко видим во сне то, чего желаем. Нам снится то, чего мы боимся.
Значит, вот почему я чаще вижу во сне Изуми, чем Канецуке. Вот почему я вижу во сне, как стою под старым вишневым деревом, а обитатели дворца перешептываются и показывают на меня пальцами.
— Чего ты боишься? — спросил он, будто прочитав мои мысли.
— Того, что люди увидят меня такой, какая я есть, и возненавидят меня.
Он приподнялся на локте и посмотрел на меня.
— Я вижу тебя такой, какая ты есть, и не ненавижу тебя. — Он поднес лампу к моему лицу, пристально его рассматривая. — Я не вижу ничего, что следовало бы ненавидеть.
Однако он не сказал, что любит меня. Эти слова витали в воздухе, но он никогда их не произнесет.
Я поцеловала его, несмотря на его сдержанность, и спросила: