Масато потянулся, поднял стебли тысячелистника, подержал их над лампой, а потом три раза взмахнул ими в голубых клубах дыма. В какой-то момент его длинные рукава коснулись лампы, и я с трудом подавила крик, испугавшись, что они могут загореться.
Он положил обратно в коробку один из стеблей, которые держал в руке.
— Это наблюдатель, — сказал он мне, — свидетель. — Потом он пересчитал остальные, да так быстро, что я едва могла уследить за ним. Двадцать. Сорок. Сорок девять.
Он положил стебли на поднос и взмахом руки поделил их на две части. Затем — я забыла в какой последовательности — он отделил от каждой кучки четыре стебля и положил оставшиеся между пальцами левой руки так, что они торчали, как когти. Он повторил все эти действия четыре раза и наконец дошел до нужного числа.
— Восемь для первого места, — сказал он. — Линия инь.
Он велел мне взять чернильницу и листок бумаги и записать первую из шести линий, которые будут определять наше будущее.
Инь. Одна ломаная линия. Поддающаяся, темная, женственная.
Он положил стебельки, которые держал в руке, обратно на поднос и начал ритуал сначала: взмах руки, разделение на две части, счет. И все это время он не смотрел на меня — я стала подобна бесформенным теням, наполнявшим комнату, — он смотрел на рисунки, образованные стеблями тысячелистника.
— Семь для второго места, — сказал он. — Линия ян.
Я вывела на бумаге новую линию выше уже нарисованной — длинную прямую линию. Ян, мужская, такая же ослепительная, как солнце, такая же прямая, как стрела времени.
Когда стебли тысячелистника снова иссякли, он велел мне нанести линию инь выше линии ян.
— Первая триграмма, — сказал он.
— Что она означает? — спросила я, потому что мне показалось, что его руки дрожали, когда он собирал палочки.
— Это Кан, Бездна, — сказал он. — Видишь? Ломаные линии — это скалы, а прямая линия в центре — река на дне глубокой пропасти.
Я посмотрела на три нарисованные мною линии. Для меня они не имели никакого смысла. Однако я понимала, что он мог видеть в них живые сцены: острые скалы, головокружительное падение, быстрые потоки вод, текущих из ниоткуда в никуда.
Это было название гексаграммы, которая пугала меня, — и название ее, и выражение его лица одновременно. Должно быть, он почувствовал мой страх, потому что поднял на меня взгляд и улыбнулся.
— Она не такая зловещая, как кажется. У нее много значений. Теперь мы должны начертить вторую триграмму.
Мы на полпути, объяснил он. Нужно расположить три последние линии поверх первых. Это похоже на строительство башни, сказал он: следующая линия накладывается на предыдущую. Мы закончили первый ярус, сейчас строим второй. Только тогда, когда будут объединены оба яруса, значение прояснится.
Я закрыла глаза, прислушалась к сухому шелесту стеблей и вспоминала о том, как лежала на его спине, и между нами ничего не было.
Фитиль почти догорел, я слышала крик совы в саду. У меня пересохло во рту, но я не осмеливалась попросить чаю, не желая нарушать ритм его действий.
Что я буду делать, если значение гексаграммы окажется неблагоприятным? Как смогу я жить, зная о невозможности для нас счастья? Может быть, мне солгать и сказать, что я задала неправильный вопрос?
Как можно было позволить себе стать такой суеверной? Почему я смотрела на эту древнюю черную книгу, на ее изъеденные жучком страницы, чтобы найти выход из своих затруднений?
Я постаралась успокоиться и стала наблюдать за его руками, как будто это были женские руки, занятые своим обычным, простым делом: шитьем, тканьем полотна, вышиванием.
Он еще дважды произвел все действия со стеблями. Первый результат — восемь и ломаная линия; второй — семь и прямая линия.
Перед тем как зарисовать последнюю линию, он колебался.
— Я не уверен, что сосчитал правильно, — сказал он. — Возможно, придется начать сначала.
Что такое он увидел, что сделало его таким неуверенным? Это было на него не похоже. Страшился ли он чего-то в будущем?
— Наверное, тебе следует остановиться и отдохнуть, — предложила я.
Он покачал головой.
— Нет. Нужно пересчитать сразу. Но тебе не следует слишком верить всему этому. Я мог ошибиться.
Итак, я предоставила ему возможность определять его линию, и она оказалась ломаной.
— Шесть для последней позиции, — сказал он. — Линия инь — линия движения. Нанеси ее, и я буду объяснять.
Я нарисовала ломаную линию над другими и тогда увидела, чего он боялся: вторая триграмма была такой же, что и первая. Кан, Бездна. Я прикрыла рисунок листком бумаги, как будто это могло защитить меня от этого послания. Затем я вздохнула и попросила его: