— Его зовут Тимоти Талл, — начал я. — Его опекает бабушка — весьма влиятельная и состоятельная дама. Ее дочь, то есть мать юноши, против вола родителей выскочила замуж за ничтожество по фамилии Талл, они произвели на свет сына, а затем в пьяном: виде погибли в автомобильной катастрофе. Мальчик — он и его Бабушка будут здесь через минуту — был: не по годам развитым ребенком, чуть не вылетел из одной школы и преуспел в другой — более престижной, а два года назад попал в мои руки. Я мало что сделал для его формирования. Он в этом совершенно не нуждается, потому что уже имеет вполне законченные рукописи, которые удивят вас. Они уже сейчас представляются мне готовыми к печати, но вы, прочитав их и оправившись от обморока, можете сказать: «еще не вполне» — Я прервал свой поток восторженных слов и проговорил более сдержанно: — Но рано или поздно этот юноша…
— Вы сообщили мне его возраст, но я не помню, о чем еще вы говорили в своем письме.
— Ему почти двадцать.
— Возраст допустимый. Но я никогда не забываю случай с мальчиком по имени Путнам. Такое же головокружительное начало в подростковом возрасте. Есть еще один пример с дочерью писателя Фрисби. Но я отношусь к подобным случаям с осторожностью.
Только я раскрыл рот, чтобы дополнить портрет моего избранника, как Тимоти Талл и его бабушка появились в вестибюле и направились прямо к нам. Представив себя и бабушку, Тимоти продолжил без всякого замешательства и смущения:
— Это довольно глупо с моей стороны — привести с собой бабушку, не так ли? Но она заправляет всем, включая меня.
Я увидел, что он сразу же понравился миссис Мармелл.
Его рукопись оказалась для нее полной неожиданностью. Аккуратно отпечатанная на 256 листах дорогой мелованной бумаги, она не была пронумерована, а текст на страницах почему-то располагался четырьмя различными способами: по длине листа, по ширине листа, с выключкой справа и с выключкой слева. При этом было использовано шесть различных шрифтов с шестью разными интервалами между строками. Время от времени попадались страницы, набранные то курсивом, то жирным шрифтом. Это была какая-то невообразимая мешанина, в которой каждая страница представляла собой нечто законченное, начинаясь с середины неопределенного предложения и заканчиваясь таким же образом. Но больше всего поражало то, что страницы никак не были связаны друг с другом и любая из них могла следовать за какой угодно. Все это удивляло и оправдывало название, которое юноша дал своей рукописи.
— Я назвал ее «Калейдоскоп», — объявил он так, словно речь шла об имени для новорожденного, которым он гордился. — Это такая игрушка, в которой осколки стекла на дальнем конце трубки кажутся беспорядочно разбросанными, но, когда поворачиваешь трубку и смотришь на них через увеличительное стекло окуляра, они образуют узоры, которые могут быть исключительно красивы.
— Это описание присутствует в вашем тексте? — спросила Ивон.
— Да, оно где-то там, — ответил он, сделав жест рукой, словно отмахиваясь от вопроса.
— Вы надеетесь стать писателем? — поинтересовалась Ивон.
— Он уже писатель, — вмешался я.
— Я спросила мистера Талла, — заметила Ивон и услышала в ответ:
— Я полон решимости стать им.
— И миссис Мармелл как раз тот человек, который может помочь вам в этом, — добавил я.
После обмена любезностями юноша и его бабушка удалились.
Я же замешкался с уходом и пожалел об этом, потому что услышал от нее отнюдь не лестный отзыв о своем романе, который недавно закончил:
— Карл, наши люди поработали над рукописью и, мягко выражаясь, прониклись сомнением. — Видя мою растерянность, она поспешила сказать: — Никому не понравилось название «Пустая цистерна». На заседании редакционного совета Джин вполне резонно заметила: «Какой-нибудь остроумный обозреватель не замедлит прочирикать, что не только цистерна пуста». Мы не должны давать повод для подобных насмешек — Из осторожности она не стала говорить мне, что той самой Джин, слова которой прозвучали в нашем разговоре, была она сама.
— Что же мне делать? — спросил я. Голос мой дрожал, а к горлу подступил комок. Слишком больно было слышать от знающего редактора, что мой роман, на который я возлагал столько надежд, приговорен к смерти, причем на законных основаниях. Она, должно быть, видела мое отчаяние и, не желая еще больше огорчать меня, не стала отвечать на мой призыв о помощи. Вместо этого она покрутила в руках свой стакан с шерри и сказала: