Йодер превзошел самого себя, сделав звонкое заявление, которое заканчивалось словами:
— Если бы сегодня ко мне вернулась молодость, я бы уж точно не стал писать так, как я пишу сейчас. Я бы не стал, наверное, подражать моему одаренному земляку мистеру Таллу, но наверняка написал бы что-нибудь более современное, чем мои «Поля».
Получив письмо Йодера, Ивон позвонила мне:
— Дрезденский триумвират — вы, я, Йодер — работает в полную силу, двигая вперед книгу Талла. — И, зачитав мне заявление Йодера, добавила: — Оно показывает, почему я люблю этого милого старикашку. Вчерашний день, но человек с характером.
Благодаря высказыванию Йодера о Талле услышали не только у нас в стране, но и в Европе. А когда сезон закончился распродажей двадцати семи тысяч его коробок, «дрезденский триумвират» предпринял новую кампанию, определяя его в письмах как блестящего, высоко профессионального и серьезного новатора, который точно знает, чего хочет. Результатом всех этих дифирамбов было то, что ему предложили занять место ассистента на нашей расширяющейся кафедре литературного творчества, что вполне устраивало меня, так как я мог в этом случае более пристально наблюдать за его прогрессом.
Среди книг, вышедших в «Кинетик» в 1988 году, мой роман «Пустая цистерна» стал откровенным провалом. Даже мощные усилия Ивон не смогли вдохнуть в него жизнь. Однако Ивон оказалась достаточно изощренной, чтобы его отметил ряд маленьких журнальчиков, чьи издатели, воспринявшие девлановскую теорию диалога между избранными, увидели, к чему я стремился, и дали роману высокую оценку. Крупные же издания, которые владели вкусами широких читательских кругов, приговорили мой роман к смерти. При этом газета «Нью-Йорк таймс» и журнал «Тайм» приводили слова одного из персонажей книги: «Она действительно пустая», — и это было мнение о моей книге, то есть они давали понять, что там нет ни убийств, ни дерзких ограблений, ни пылких любовных страстей, и вообще ничего, кроме нескончаемых разговоров о природе и назначении искусства.
Но Ивон, державшая нос по ветру, все же смогла написать мне: «Глупо скрывать, что среди широкой публики „Цистерна“ не вызывает интереса. Как и следовало ожидать, магазины возвращают ее пачками. Но могу заверить, что в тех кругах, которые вы стремились покорить и которые так четко определил Девлан, все в порядке. Того, чего вы хотели достичь, вы достигли, и вполне, успешно. Мне хочется, чтобы вы ценили это достижение, каким бы незначительным оно вам ни казалось в данный момент. Начинайте работать немедленно над тем, что у вас получается лучше других, а именно: над Тимоти Таллом, из которого надо сделать победителя. Напишите короткий критический труд под названием „Наши смелые новые голоса“, и я гарантирую вам его быстрое издание. Еще ничего не потеряно, ни в коем случае. У вас мощный голос, Карл, который стоит того, чтобы его услышали».
Мудрый совет Ивон помог мне избежать ошибки, которая могла бы прикончить меня как критика, ибо, когда провалилась «Цистерна», я в отчаянии дал себе клятву: «Раз они отвергли мой роман, я буду делать все, чтобы не проходили те, которые по их меркам являются верхом мастерства. Берегитесь, ничтожества!» — и бросился точить нож для охоты за скальпами. Ее письмо вернуло меня к реальности. Критик не должен руководствоваться в своей работе личными обидами.
Прогуливаясь вдоль Ванси, я выстраивал теорию, которая, как я надеялся, будет служить мне до конца моих дней: я написал, как мне казалось, отличный роман и пришел в отчаяние от его неудачи. И бесполезно винить публику в том, что она испорчена дешевой беллетристикой из числа бестселлеров. Виноват я сам, ведь Девлан говорил мне: «Уделом художественной литературы являются реальные люди, действующие в реальном окружении. Любая проза, построенная на абстрактных идеях, обречена на неудачу — пиши о людях, а не о носителях идей». Это я твердил студентам, а сам не усвоил.
Теперь я понимал, что роман должен рождаться в муках, с персонажами, чьи страсти и боль автор воспринимает так же остро, как свои собственные. Я наполнил свой роман светлыми идеями, но их носителями оказались плохо вырисованные персонажи, действующие в какой-то нежизненной среде. И как ни горько было признать, но Йодер прав: «Эта вещь не пела».
Израненный осколками разбитых иллюзий, которые питал по отношению к себе, я должен был честно признаться, кем я был и кем не был. Прозаиком я не был. У меня не было интуиции и поэтичности, необходимых для плодотворного творчества. А что у меня было? Зримое понимание того, каким должно быть хорошее произведение. Безошибочное чутье на подделку. И я вправе учить других делать то, чего не мог сделать сам. Ивон права, я был тем, кто должен написать «Наши смелые новые голоса», ибо слышал, как они поют.