В раздумье смотрел я на свою молчащую машинку и чувствовал, что, может быть, я не вполне разбираюсь в этих технических чудесах, но твердо убежден в одном: независимо от того, как в будущем будет выглядеть книга, все равно для ее создания в первую очередь понадобятся мужчина или женщина, которые сумеют подобрать нужные слова, определят стиль повествования и смогут рассказать о чем-то так, чтобы вызвать читательский интерес.
Я получил удар по самолюбию в Нью-Йорке, но если я оттолкну от себя пишущую машинку, то не смогу принести многим людям утешение: писатель всегда будет нужен, чтобы объяснять людям, что действительно происходит и что все происходящее означает. «Стены» — настоящее серьезное произведение. И лет через десять люди непременно поймут это.
Ложась спать, я сказал Эмме:
— Вчера за ленчем я не сказал вам с Германом одну вещь, которую ты обязательно должна знать. Новости из Нью-Йорка свидетельствуют, что сегодня мы на три миллиона беднее, чем были на прошлой неделе. Что ты думаешь по этому поводу?
— Не чувствую разницы, — ответила она, — но уверена в одном: читатели не дураки. Эта книга им должна понравиться.
И с этой ободряющей мыслью мы отошли ко сну.
Последующие недели стали с актами важными в этом году. Каждое утро я вставал в семь, умывался холодной водой, причесывался, чистил зубы, выпивал большой стакан грейпфрутового сока и направлялся прямо к пишущей машинке, где работал без перерыва до половины первого — к этому времени я уже выдыхался.
Вопросы миссис Мармелл к каждым ста страницам моего текста занимали страниц пятнадцать-двадцать, напечатанных очень плотно. (Примерно в таком объеме она подавала замечания, когда только начинала сотрудничать в «Кинетик».) Мои страницы были стандартны — 26 строк. Первые 13 строк она пронумеровала по порядку, начиная сверху, 13 оставшихся строк метились (*). Ее постраничные замечания выглядели следующим образом (возьмем, к примеру, 37-ю страницу):
37–4 — существительное с глаголом не согласуется в числе;
37–11 — не могу понять, к чему относится местоимение «они»;
37–11* — на с. 19 дважды указано, что у Марион голубые глаза, почему же теперь они карие?
37–3* — мне очень нравится этот кусок, рекомендую напомнить об этом читателю в следующей главе.
Я часами просиживал над ее замечаниями, иногда соглашаясь с ними, но чаще не видя в них никакого смысла. Но с определенным типом замечаний я соглашался без колебаний:
49–11* — я поняла, чего вы хотите достичь этим абзацем. Думаю, вам это не очень удалось. Попробуйте переписать.
Иногда, оттачивая стиль, мне приходилось полностью переписывать все пять предложений абзаца, при этом я усмехался про себя и думал: вот бы послушать, что бы сказали те молодые люди, которые твердят: «Хочу быть писателем», когда им подсунут соображения миссис Мармелл по поводу их произведения?
Интенсивная работа изматывала меня умственно и физически, и к полудню я чувствовал себя полностью истощенным. Я откидывался на спинку стула, отодвигал рукопись и, сдерживая дрожь в руках, спускался в кухню. Включив радио, я слушал новости и наблюдал, как Эмма готовит обед. В отличие от американских семей с их полуденным ленчем, в немецких днем обедали. Занятым тяжелым физическим трудом фермерам-меннонитам в середине дня требовался не ленч, а полный обед.
Эмма несколько изменяла этим традициям, так как уже знала, что большой обед в середине дня с двумя стаканами молока и яблочным пирогом склонял меня ко сну. И она старалась готовить поменьше, но, когда в зимние месяцы в нашем распоряжении было мясо по-фенштермахерски, Эмма шла на уступки: три раза в неделю она подавала на стол тонкие ломтики этого кукурузно-мясного деликатеса. Но при этом она отказывала мне в десерте и утром, и в обед, подавая его только на ужин.
Заметив в тот день, что готовится свинина, я был несказанно рад:
— Я хорошо поработал сегодня утром и готов к хорошему обеду. Как вкусно пахнет.
Мы лакомились жареными кусочками мяса с кетчупом, когда она спросила меня:
— Что же еще было в Нью-Йорке? Ты поведал мне только плохие новости.
— Миссис Мармелл сказала…
— А она была когда-нибудь замужем? Почему миссис?
— Не знаю. В Нью-Йорке многие молодые женщины так себя называют.
— Как ты думаешь, сколько ей лет?