Одна из незнакомок внезапно оборачивается. Та самая, что несет цветы. Темно уже, лица не разглядеть, но взгляд тяжело, как таран, ударяет меня. Я начеку. Я всегда начеку, и она первой смущенно отводит глаза. Правильная, значит. Воспитанная. Интеллигентная. Смеюсь еще громче. Ей невдомек, что мне давно уже пофиг на чужое любопытство.
Подгадываю верно. Едва ступаю на верхнюю ступеньку, железная дверь с характерным писком открывается от их манипуляций. Еще и не пуганные. В другое бы время, в другом месте… а мы точно на одной планете живем? Остается только придержать створку, пропуская их внутрь, что я и делаю. Нет, в этом районе я точно следить не стану. Так что все могут расслабиться, потому что сегодня никому ничего не грозит.
Подходя к лифтам, теряю едва проснувшийся профессиональный азарт, мысли уныло стекаются в прежнее русло.
Надо срочно придумать, как вытащить говнюка из дома, чтобы его мать ничего не заподозрила, иначе я надолго здесь встряну. Лида. Она же по совместительству и моя мать тоже. Моя родная приемная мама. Именно в такой последовательности.
Предыстория невелика: она родила меня, едва окончив школу, и так же рано сбыла с рук, чтобы не мешал строить счастливую семью, – так я оказался в детдоме. По сути, там я и рос. Так себе напутствие в жизнь, конечно. Это право – жить – мне пришлось выгрызать самому, выживая в детдоме. Именно выживая, я не преувеличиваю. А когда из пеленок выбрался, а со счастливой семьей у нее не сложилось, на стол органов опеки легло заявление на восстановление в родительских правах. Свое мнение мне посоветовали задвинуть подальше, ведь, как известно, закон есть закон.
Волшебное слово: пособие… Лидочке я был интересен, пока она стригла с государства положенную на мое содержание капусту, не упуская случая напомнить, как мало получает. Но я давно уже, лет с четырнадцати, перешел на собственное довольствие, к тому же, пару лет, как совершеннолетний, так что между нами теперь глухая стена. Мать, конечно, считает, из-за меня она выросла, ведь это я – неблагодарный ублюдок, сирота, которого она пожалела, пригретый на груди волчонок. Не спорю, возможно, так все и было. Пусть жизнь рассудит.
В сознание против воли просачиваются чужие слова, потому что в них сквозит неподдельный восторг, искренние чувства, а я нечасто такое слышу:
- Детка моя, ты сегодня была на высоте. Знала бы ты, как я горжусь тобой. Не спорь, все прошло просто великолепно, уютно и по-домашнему. Вот увидишь, скоро все наладится, только дай нам время… Магнолии прекрасны, правда? Какой аромат… А букеты мы в одну вазу поставим…
Приоткрываю веки. Сначала одно, потом… другое разлепляется с трудом, и это неприятно. Морщусь.
Никогда не знал, что чувствуют люди, которых хвалят родители, но сейчас, в этом замкнутом пространстве, мне вдруг до зуда хочется это узнать, вдруг хочется стать частью их радости, хотя бы ненадолго. Хотя бы немного. Ну, вот настолько я безнадежен.
Поворачиваю голову. Хочу сделать это незаметно, но… сразу напарываюсь на уже знакомый взгляд. Прямой и несдержанный, с вызовом, с огоньком. Я прежде только у пацанов такой встречал – следом обычно начиналась драка. Понятно, сюда меня не пустят, закрыто наглухо. Стало быть, не один я всегда начеку.
Я в курсе, почему она так смотрит. В курсе, кого перед собой видит. Я не урод, я это знаю, слышал не раз и от разных девчонок, но от ее взгляда самооценка пробивает дно и уходит в отрицательный рост.
Разглядывает безо всякого стеснения. Разбитую бровь, вспухшую скулу, кровоточащую губу. Конечно, считает меня отбросом. Тот еще видок, сейчас я больше всего напоминаю бомжа, ну, или торчка со стажем. Не знаю, в чьей шкуре смотрюсь хуже… чувствую себя хуже.
Я и стою, привалившись плечом к стене, капюшоном, который так и не снял, прикрывая побои и ссадины. Черная, заляпанная грязью куртка, джинсы тоже не мешало бы отправить в стирку. Ботинки… а эти рабочие ботинки лучше прямиком в мусорный бак.
Я ничего не знаю об этой девчонке. Ничего. Но внутри вдруг все возмущается, и колышется, и звенит, как от позорной оплеухи. От ее взгляда сверху вниз, хотя я на голову ее выше. Ненавижу таких, как она. Просто, люто, первобытно. Хочу уничтожить. Унизить. Извалять в грязи, из которой сам вышел. Хочу…
Что-то мощно ворочается внутри, горячим откликом на противоречивые чувства, протестуя. Поперек моей воли, воле вопреки. Ворочается снова. Или в груди – там, где у нормальных людей находится сердце, или где-то пониже пряжки ремня, не могу разобрать.