Обыкновенно она вставала рано и спускалась к берегу, чтобы насладиться в эти прохладные и безмолвные утренние часы живительной красой природы и надышаться чистым морским ветерком. В эту пору все сверкало живыми свежими красками. Голубое море, сияющее небо, далекие рыбачьи лодки под белыми парусами, голоса рыбаков, изредка доносившиеся ветром, — все одушевляло ее, и во время одной из таких прогулок, подчиняясь поэтическому влечению, какое редко ее посещало, она сочинила следующие строки.
Чьи там следы видны с рассветом
На влажной желтизне песка?
Неужто феи под луною
Плясали здесь порой ночною,
Примчавшись к нам издалека
Живым порхающим букетом?
Кто б ни был тут — их след простыл,
И брег песчаный в час отлива
Без них пустынен и уныл…
Вернись, народец шаловливый!
Но нет! Покуда не взойдет
Луна над гладью сонных вод,
Титания, лесов царица,
Из рощ индийских не примчится
С крылатой свитою своей
Для новых празднеств и затей.
Зато, лишь только тьма ночная
И тишь настанет — в тот же час,
Из дальнего явившись края,
Они спешат пуститься в пляс,
И всплески музыки и смеха
Под звездной сенью множит эхо.
О племя невидимок, недотрог,
Чей нрав одним певцам на свете ведом!
В лесную ли чащобу, в темный лог —
Позвольте мне идти за вами следом!
Там на полянке у ручья,
Сокрытой от людского взгляда,
Где лунная царит прохлада
И, свежесть юную тая,
Бутоны спят, Весны услада, —
Там, замерев среди ветвей,
Смогу, быть может, разглядеть я,
Как холит нежные соцветья
Титания, царица фей.
Там, вторя соловьиной трели,
Вы, разлетевшись по кустам,
Порой подносите к устам
Свои соломинки-свирели,
А после всех ночных проказ,
В цветы забравшись легче пчелок,
Уснете — и душистый полог
От блеска дня укроет ваС.
И если стайкою воздушной
Вы не умчались за моря,
Где вновь над Индией радушной
Горит вечерняя заря, —
То, значит, дремлете в постелях,
В своих лилейных колыбелях.
И все ж Мечта, блистательный творец,
Рисует мне волшебные картины:
Из-под земли вдруг выросший дворец
Встает, сверкая, посреди долины,
И светлый купол, легче паутины,
Дробится в зыбком зеркале ручья,
А у порталов призрачного зданья
Резвятся невесомые созданья,
И смех, и звуки лютни слышу я!
В их волосах —
Нептуна[111] жемчуг млечный,
Наряды златом Индии горят,
Чредою лучезарной и беспечной
Они скользят, притягивая взгляд…
Но тает мимолетное виденье,
И новый день грядет как пробужденье:
Так радужные грезы юных лет
Рассеет Истины неумолимый свет!*
В течение нескольких дней после того, как мсье Аман открыл причину своей печали, он не посещал Ла Люка. Наконец Аделина встретила его во время одной из своих одиноких прогулок вдоль берега. Он выглядел бледным и подавленным, увидев же Аделину, как будто сильно разволновался; поэтому она сделала попытку избежать встречи, однако мсье Аман, ускорив шаги, догнал ее и пошел рядом. Он сказал, что намерен вскоре покинуть Ниццу.
— От здешнего климата мне лучше не стало, — сказал он. — Увы! Какой климат может утишить боль сердца! Меняя обстановку, я надеюсь забыться и не помнить о минувшем счастии, но все напрасно: нигде не найти мне покоя, я повсюду останусь несчастлив.
Аделина попыталась внушить ему надежду: время и перемена мест непременно помогут ему, сказала она.
Время непременно притупит остроту горя… я знаю это по опыту, — добавила она. Однако слезы на глазах ее противоречили этим словам.
Вы несчастливы, Аделина! — воскликнул мсье Аман. — Да… я знал это с самого начала. Ваша исполненная сострадания улыбка, с какой вы на меня посмотрели, дала мне понять, что и вам ведомо горе.
Отчаяние, прозвучавшее в этих словах, заставило ее опасаться сцены, подобной той, свидетельницей которой она оказалась недавно, и Аделина сменила тему, но он тут же вернулся к прежней: