— У меня действительно болит сердце, но надеюсь, боли скоро утихнут.
Луи молча сжал его руку и поспешил назад к Аделине и Кларе, которые были уже в коридоре. Ла Люк вытер слезы (первые слезы за все это время), и они все вместе вошли в комнату.
— Я немедленно иду к моему несчастному мальчику, — сказал он Луи; — вам же, сударь, предстоит печальная задача — проводить меня к нему.
Он поднялся, чтобы идти, но, ослабевший и разбитый горем, опять сел. Аделина и Клара в один голос умоляли его успокоиться и немного подкрепиться, а Луи, сославшись на необходимость подготовить Теодора к встрече, уговорил старика отложить ее до тех пор, как сын его будет уведомлен о приезде отца, и тотчас покинул гостиницу, поспешив к другу в тюрьму. Когда он ушел, Ла Люк, ради тех, кого он любил, постарался хоть как-то подкрепить свои силы, но из-за спазма в горле не мог выпить даже глотка вина, поднесенного к губам; ему было сейчас так плохо, что он пожелал удалиться в свою комнату, где в одиночестве и молитве провел ужасный час, пока не вернулся Луи.
Клара, бросившись на грудь Аделине, сидевшей в безмолвном, но глубоком горе, поддалась взрыву отчаяния.
— Я потеряю и моего дорогого отца, — воскликнула она, — я вижу это; я потеряю одновременно и отца моего, и брата.
Некоторое время Аделина молча плакала вместе со своей подругой, затем попробовала убедить ее, что Ла Люк не столь тяжко болен, как она опасалась.
— Не мани меня надеждой, — ответила Клара, — он не выдержит этого последнего удара… я знала это с первой минуты.
Аделина, понимая, что отчаяние Ла Люка лишь усилится при виде горя дочери и станет еще острее, попыталась уговорить ее набраться мужества и сдерживать свои чувства в присутствии отца.
— Это возможно, — добавила она, — как ни мучительно. — Вы должны знать, моя дорогая, что я горюю не меньше, чем вы, и все же я умела до сих пор вы носить страдания молча; потому что я люблю и почитаю мсье Ла Люка, как отца своего.
Тем временем Луи явился в тюрьму к Теодору, который встретил его с удивлением и нетерпеливо спросил:
— Отчего вы вернулись так быстро? Вы что-то узнали о моем отце?
Луи подробно рассказал об их свидании и о приезде Ла Люка в Васо. Взволнованное лицо Теодора выдавало, какую бурю чувств вызвало у него это известие.
— Бедный отец! — проговорил он. — Он последовал за своим сыном в это позорное место! Сколь мало мог я предполагать, когда мы в последний раз расставались, что он увидит меня в тюрьме осужденным на смерть!
Эта мысль вызвала такой взрыв горя, что некоторое время он не мог говорить.
— Но где же он? — проговорил Теодор, взяв себя в руки. — Теперь, когда он здесь, меня страшит свидание, которого я так жаждал. Видеть его горе будет для меня ужасной мукой. Луи! когда меня не станет, позаботьтесь о моем бедном отце.
Его слова опять были прерваны рыданиями; Луи, который не решился сразу сказать ему еще и о том, что нашлась Аделина, теперь счел нужным применить сердечное лекарство, сообщив последнее это известие.
На короткое мгновение и мрачные стены тюрьмы, и самое горе были забыты; те, кто видел бы тогда Теодора, верно, сочли бы, что в этот миг ему дарована была жизнь и свобода. Когда первый взрыв эмоций утих, он сказал:
— Теперь, когда я узнал, что Аделина спасена и что я еще раз увижу отца моего, я не буду роптать и со смирением приму смерть.
Он спросил, в тюрьме ли сейчас отец его, и узнал, что он в гостинице с Кларой и Аделиной.
— Аделина! Аделина тоже здесь!.. Это превосходит все мои надежды. Но чему я радуюсь? Я не должен больше видеть ее: это не место для Аделины.
Он снова впал в глубокое отчаяние, снова задавал тысячи вопросов об Аде-лине, пока Луи ему не напомнил, что отцу не терпится увидеть его; тут, потрясенный, что так долго задерживал друга, Теодор попросил его проводить Ла Люка в тюрьму и постарался собраться с силами для предстоящего свидания.
Когда Луи вернулся в гостиницу, Ла Люк все еще оставался в своей комнате; Клара пошла звать его, и Аделина, воспользовавшись возможностью и трепеща от нетерпения, стала расспрашивать о Теодоре, чего предпочитала не делать в присутствии его несчастной сестры. Луи представил его куда более спокойным, чем он был на самом деле, и Аделине стало чуточку легче: она молча проливала сдерживаемые до сих пор слезы, пока не вышел Ла Люк. Лицо его вновь выражало смирение, но на нем лежала печать глубокого и неизбывного горя, вызывая смешанное чувство жалости и почтения.