— Одумайтесь, Мари, прошу вас! То, на что вы смотрите с таким ужасом, не повторяется ли ежедневно? Разве сердце не может следовать своей дорогой? Обрученное с одним, оно часто любит другого и для него оставляет своего мужа.
— Да, но для тех, по крайней мере, любовь может служить оправданием.
— О, как вы жестоки, Мари! — сказал Леон.
— Виновата, — сказала г-жа де Брион, и она протянула руку де Грижу, — виновата, я с ума схожу. Да, я люблю вас, и я должна вас любить, — прибавила она с усилием, — потому что иначе чему могут приписать мой поступок и какое имя дадут мне самой?.. Что вы говорили?..
— Де Брион не должен застать вас здесь.
— Вы правы, — отвечала бессознательно Мари, утирая слезы и стараясь успокоиться.
— Надо уезжать из Парижа, даже из Франции.
— Все равно, куда бы то ни было, хоть на край света, — я и туда донесу свои муки и свое раскаяние. Итак, я должна покинуть все: отца, комнату, в которой умерла мать и которую я хотела навсегда оставить в том же виде, как святилище воспоминаний, мужа, который проклянет меня, дочь, которая напрасно будет звать меня к себе.
— Мы увезем ее с собою.
— Что тогда ему останется?
— Несчастье не может быть вечно, и когда-нибудь вы опять соединитесь со всем тем, что до сих пор любили.
Мари склонила голову в знак сомнения. Она была задавлена страданием и не могла найти в себе ни капли воли, чтобы противостоять этому человеку, который вел ее к гибели.
— Я готова на все! — сказала она. — Приказывайте!
— Во-первых, муж ваш не должен более вас видеть.
— Потом?
— Отец ваш тоже, вы, пожалуй, откроетесь ему — и тогда мы погибли.
— Бедный папа!
— Завтра с рассветом надо бежать.
— С вами?
— Нет, с Марианной.
— Ты пойдешь ли со мною? — сказала Мари, обращаясь к старушке, к существу слишком слабому, чтобы защитить ее, которая только плакала, жалея свою госпожу.
— Мне ли оставить тебя, дитя мое, — отвечала Марианна.
— Вы должны выехать в 8 часов утра, как бы для прогулки в Булонский лес, где уже будет дожидаться вас почтовая карета. Вы сядете в нее, не говоря ни слова даже почтальону; на первой станции я присоединюсь к вам с паспортами… Через три дня мы будем в Марселе и через шесть — во Флоренции.
— Это ужасно! — проговорила Мари.
— Поклянитесь мне исполнить все это!
— Клянусь, — отвечала она едва внятно.
«Да, это послужит оправданием моего поведения! — думала она. — Что скажет свет, что подумает Эмануил, когда, обманув его для этого человека, я не дам ему такого громкого доказательства моей любви? Я там умру, быть может, но умереть здесь, среди всего, что напоминает мне мое счастье, о, на это у меня недостанет твердости. О, если б я могла умереть или забыть!»
Леон пристально смотрел на Мари; он понимал, что в ней говорило чувство.
«Она не любит меня, — подумал он, — но что за дело! Она моя теперь и, может быть, полюбит меня со временем».
В душе его по временам ослабевала даже ненависть к Юлии за то, что она сделала.
Но тщеславие ли было побудительной причиной такого снисхождения? Кто знает, не гордился ли в глубине души Леон похищением Мари так же, как и в тот день, когда овладел ею? Есть люди, в которых огласка принесенных им жертв увеличивает любовь, а общественное мнение служит им же оружием против любимой женщины.
— Итак, — сказала Мари, оставшись одна и садясь к колыбели своей дочери, — мое имя, моя незапятнанное имя отдано теперь в жертву поруганий. Говоря обо мне, скажут теперь: «Любовница де Грижа!..» Итак, жизнь моя разбита и все мое прошедшее — бессильно над будущим! Где мое детство, полное светлых воспоминаний, память матери, дружба Клементины, которая в эту минуту покоится, быть может, крепким сном: потому что, как супруга и мать, она свято исполняет свои обязанности. Что подумает обо мне она, когда моя история дойдет до ее слуха? Да, она станет презирать меня и будет права, потому что мое преступление не найдет извинения даже у самого снисходительного сердца. А первые годы моей жизни — где они? Моя комнатка в пансионе, вечерняя молитва, голубки, спокойное бытие, первое волнение любви, первая печаль — где все это? Мучения, которые теперь надрывают мою грудь, почти ничто в сравнении с той скорбью, которую дала мне смерть матери! Кто бы мог подумать, что я дойду до этого? Да, я должна уехать, я должна искупить мое заблуждение слезами и страданием всей жизни, которую я проведу с человеком, погубившим меня, с человеком, к которому я питаю одну только ненависть. И после двух, трех лет этой каждодневной смерти я посвящу себя Богу — если Он в милосердии своем не прекратит прежде мое существование. Бедная малютка! — продолжала Мари, смотря сквозь слезы на дочь. — Ты спокойно спишь, не видя, что делается вокруг себя. Бедное дитя! Я рассчитывала, что ты с улыбкой отворишь двери жизни, а вышло, что ты едва узнаешь имя твоей матери, как уже проклянешь ее! Я назвала тебя Клотильдой, думая, что дорогое мне имя принесет тебе счастье! Увы, я ошиблась! Да благословит же тебя Бог, милое дитя, не презирай меня! О, жизнь моя, мое счастье… Нет, нет! Сил моих недостанет расстаться с вами!..