Конечно, его биография «со всячинкой», и добродетелей у него наберется не много. Но дело не в его личности. Распутин — это эпоха, а не психологический тип. Трудно решить, увеличил ли Распутин своим присутствием количество зла при дворе. Но бесспорно, что его, с позволенья сказать, деятельность приблизила революцию больше, чем сотни прокламаций.
И не забудем, что убили Григория Распутина не кто-нибудь, а монархисты — Пуришкевич с великим князем Дмитрием Павловичем, графом Феликсом Юсуповым и князем Сумароковым-Эльстон. И вовсе не случайно, что именно отсюда, из этого лагеря, шла волна возмущения против «некоронованного короля России», против мужика у расшатанного трона.
Как ни странно, но очень большое количество источников, наряду с указаниями на «автоматизм» царя, на присущую ему безжизненность и скуку, указывают и на какую-то особую привлекательность, свойственную ему. «Я знаю светских дам и мужчин, — свидетельствует Т. Мельник-Боткина, — говоривших, что от одного взгляда этих глубоких и ласковых глаз они еле удерживали слезы умиления и готовы были на коленях целовать его руки». Она же вспоминает: «Какое счастье было для моего отца получить кусочек сахара, тронутый его величеством!»
Такие нотки встречаются не только у патентованных монархистов. Прикомандированный в качестве коменданта к арестованному царю полковник Кобылинский, человек с большим революционным прошлым, тоже «влюбился» в бывшего царя и навлек на себя немало упреков за снисходительное к нему отношение. «Я отдал ему самое дорогое — свою честь», — сказал он о бывшем царе.
По свидетельству Н. П. Карабчевского, не остался нечувствительным к чарам Николая II и А. Ф. Керенский. «Встреча с Николаем и беседа с ним потрясли меня, — сказал будто бы Керенский после поездки в Царское Село. — Я не знал, я не знал этого человека!»
Такие же показания находим и у А. Ф. Романова, председателя Чрезвычайной Следственной комиссии, образованной Временным правительством для расследования грехов старого режима. Еврей, социалист-революционер, присяжный поверенный, которому было поручено Муравьевым расследование действий царя, после нескольких недель работы с недоумением и тревогой в голосе сказал:
— Что мне делать, я начинаю любить царя…
Как объяснить эти странные, неожиданные черты? Было ли и вправду что-то обаятельное в этом человеке? Или перед нами проявление поколениями воспитанного рабства, которое не может, конечно, исчезнуть из души человеческой в один день с объявлением республики? Может быть, перед нами — атавизм тех чувств, которые некогда заставляли крепостных с умилением говорить о своем барине, посылавшем их на конюшню? «Мне приходилось мучительно, неустанно, настойчиво выдавливать раба из своей души. Сильны рабские навыки» — такое признание находим мы в письме даже такого человека, как А. П. Чехов.
Отдельные черточки быта, дошедшие до нас, рисуют повседневную жизнь царя и его семьи красками несколько неожиданными. Об этих людях никто не писал просто и беспристрастно, никто не подходил к ним по-человечески, без предвзятости. Все источники разделяются на две диаметрально противоположные группы. Или перед нами твердокаменные монархисты, восхищающиеся любыми мелочами царского быта («Образ жизни царской семьи был так скромен, что цесаревич Алексей донашивал старые ночные рубашки свои сестер», — умиляется, например, Т. Мельник-Боткина). Или же перед нами столь же пылкие царененавистники, уверяющие, что царь и его семья только и делали, что пили народную кровь.