Не освещают, а только затемняют подлинную правду казенные источники. Вчитываясь в документы эпохи, всматриваясь в изумительные страницы подлинной истории того времени, все время испытываешь острое удивление: до чего не похожа вся жизнь Петра на то, что принято о нем думать и считать бесспорным!
Крайне характерно, например, что Петр Великий, как это с несомненностью доказывают бесспорные источники, был трусом. Доказательств резко выраженной трусости Петра не оберешься.
Уже накануне того дня, когда семнадцатилетний Петр впервые заявил себя царем, в ночь с 7 на 8 августа 1689 года, когда перебежчики из Кремля явились к Петру с сообщением, что его сестра Софья злоумышляет против него, что она хочет навсегда сохранить в своих руках власть и собирается объявить себя полноправной царицей, Петр ведет себя панически. Для испуга и растерянности нет ни малейших оснований, но Петр, выслушав сообщение, стремглав вскакивает с постели, в одном белье бежит в конюшню, вскакивает на лошадь и удирает.
Впоследствии он направился в Троицкий монастырь, но теперь, в эти часы бегства, у него нет никакой цели, никаких мыслей, кроме одной: бежать, бежать во что бы то ни стало. Все равно куда. Несколько конюхов догоняют его, приносят одежду. Приближенные тоже разыскивают его, чтобы успокоить, убедить, что ничего страшного и в помине нет, но отыскать перепуганного Петра невозможно. Всю ночь он скрывается в чаще леса и только утром возвращается. Весь он дергается, на нем нет лица. Ему предлагают лечь, отдохнуть, но и отдыхать он не способен. Он беспорядочно плачет, стонет и жалостно молит о помощи своего друга архимандрита Викентия.
В чем причина этой странной паники? Настоящей причины нет. Петр уверяет, что царевна Софья хочет его гибели, что она собирает войско, чтобы напасть на Преображенское и убить Петра. Но все эти стоны и жалобы остаются без доказательств: «он слышал», «он думал», «ему говорили».
Н. Устрялов, особенно подробно исследовавший этот период, категорически утверждает, что все эти страхи не только не имели, но и не могли иметь никаких оснований. Софья прекрасно знала, что Преображенское хорошо охраняется, что потешные полки Петра находятся на военном положении. Вся политика Софьи была совершенно противоположна активным выступлениям. Она отчасти боялась, а еще более делала вид, что боится нападения со стороны Петра. Ее политика была именно в том, чтобы показать, что она боится, что ее «обижают». Она делала все, чтобы возбудить симпатию и жалость стрельцов и побудить в них желание защитить ее.
Полная безопасность в этот период впавшего в панику Петра доказывалась уже тем, что Софья даже не знала о страхах Петра, о его побеге. Появление Петра в Троицке явилось для нее полнейшей неожиданностью.
Но успокоить Петра не удается. Дрожащий, трепещущий, он навзрыд плачет в келье Викентия. Даже после того, как припадок кончился и архимандриту Викентию «твердыми и ласковыми словами» удается как будто успокоить испуганного и слезливого «царственного отрока», Петр проявляет прежнюю трусость. Целый ряд приверженцев уже явился к нему. Борис Голицын и Бутурлин сообщают, что ими давно уже приняты меры для борьбы с Софьей, что силы собраны великие и победа обеспечена. Все растет количество перебежчиков. Софья в одиночестве. Она бессильна. Но Петр и теперь оказывается неспособен давать какие бы то ни было распоряжения, проявить хоть малейшую инициативу: «Нет, нет, вы уж сами как-нибудь, а я не могу, я боюсь!»
Быть может, этот болезненный припадок трусости является единичным, исключительным? Увы, нет. Через 11 лет после Троицы, под стенами Нарвы, когда Петру уже 29 лет, когда он в полном расцвете сил и энергии, перед нами развертывается та же картина совершенно исключительной, болезненной трусости. Идучи на рать, Петр весел. Он собрался в поход, как на праздник. Веселился, шутил. Был уверен в победе. Но когда под стенами Нарвы узнал о приближении шведского короля, струсил и стал вести себя, как напроказивший мальчишка, которому пригрозили розгой. В полном отчаянии он даже не пытается скрывать охватившую его панику.