— Как это «хватит»? Ты что?!
Борттехник смущенно отвернулся и промолчал. Набрав еще метров триста, я посмотрел на Романова. Странно, он явно задыхался. Сказывалась привычка к полетам на малой высоте.
— Иван, ты что?
Борттехник обиженно повел глазами:
— Кислорода не хватает.
Я удивлен до крайности. Вот уж поистине «сытый голодного не разумеет»! Три тысячи четыреста. Да разве это высота? Мы сидим тут, в самолете, не двигаясь и не тратя энергии, а как же наши бойцы там, на Эльбрусе, на Кавказском фронте, ползают по снегу на высоте четырех километров?! Да еще с винтовками, да с минометами и пулеметами?!
— Ничего, — сказал я. — Потерпи. Вот доберем до четырех и будем снижаться.
Романов испуганно вытаращил глаза.
— Не выдержу! — простонал он. — Снижайся!
Я разозлился. Сколько лет летал здесь на почтовых самолетах и всегда запросто, набрав пять тысяч метров, перемахивал через горы. Мне и в голову тогда не приходило, что на этой высоте кислорода меньше, чем на земле. Наоборот, я наслаждался свежестью воздуха и крепким морозцем, обжигавшим щеки. А там, на фронте… Да что и говорить! Нежности какие. Распустят слюни…
— Сиди! — жестко сказал я. — Ничего с тобой не случится. Будем набирать до четырех.
В проходе неожиданно появился радист. Рот открыт, глаза выпучены, грудь вздымается и опускается, как после марафона.
— Здрассте! — приветствую его. — Явление второе. Что случилось?
Бурун судорожно вцепился руками в подлокотник моего кресла:
— Командир… не могу… Задыхаюсь…
Я вскипел:
— Час от часу не легче! Да вы что — обалдели?! Да как вам не стыдно! Еще нет и четырех, а вы уже нюни распустили! Идите оба в пассажирский салон да посмотрите, что показывает барограф.
Радист, одарив меня укоряющим взглядом, вышел в салон, вслед за ним, еле волоча ноги, поплелся борттехник. И почти тут же, чуть не сбив Романова с ног, появился Бурун. Глаза его горели победным огнем.
— Товарищ командир!.. На барографе четыре тысячи шестьсот! Вот! — и сел на пол.
Я посмотрел на высотомер: три тысячи семьсот. Странно. А может быть, кто-то врет? Либо мой высотомер, либо барограф, либо Бурун?.. Однако ладно. Жалко ребят.
— Что ж, будем снижаться.
На земле разобрались: был неправильно установлен высотомер в пилотской кабине, и мы набрали тогда высоту с разными там инструментальными и прочими поправками — пять тысяч пятьдесят метров, что и было торжественно запротоколировано дирекцией завода.
Совершенно секретно!
Мы пригнали в Москву таинственные «шелковые» самолеты и поставили их на прикол. Зачехлили, запломбировали. До какой-то поры, до какого-то времени.
Меня посадили на ПС-84, и стал я возить молодых штурманов на радионавигационные учебные полеты.
Экипаж у меня теперь другой. Борттехник, он же радионавигатор, Глушаев Тимофей, невысокого росточка, круглый, как колобок, глаза — щелочками. В движениях нетороплив и даже важен. И как-то у него получалось: подойдет к самолету, коснется рукой, и сразу кажется, будто это и не самолет вовсе, а добрый-добрый красавец-конь. Вот-вот заржет он, потянется мордой и тронет мягкими губами ласковую руку хозяина. И Глушаев-хозяин смотрел на свой самолет как на создание вполне одушевленное.
Бортрадист Николай Белоус был полной противоположностью капитана Глушаева. Высокий, стремительный. Дело свое тоже знал отлично и ключом владел виртуозно.
Летали мы днем и ночью и в любую погоду. По пять, по семь часов без посадки. В пассажирском салоне человек двадцать штурманов. У передних кресел — два столика с компасами и радиоаппаратурой. Практиканты, сменяя друг друга, по очереди «колдовали» над картой. Если были облака — шли по сложному маршруту в облаках, и ребята, ориентируясь по радио, прокладывали путь. Это было здорово! И это было совсем не похоже на то, как вел ориентировку мой Евсеев: «Недалече!»
Иногда мы прилетали домой в тумане. Тогда Глушаев сам становился к прибору и быстро-быстро, один за другим, давал мне пеленги. Потом мы выпускали шасси, на расчетной высоте выходили точно на приводную, выпускали посадочные щитки, убирали обороты моторам и шли на посадку, не видя земли, но точно зная, что сейчас вот, через несколько секунд, перед нами появится посадочная полоса. И она появлялась! Восхитительные это были полеты! И нас за них другие летчики называли «смертниками».
В ноябре все побелело. Леса, поля — в синеватом снеге. Светит морозное солнце в морозном чистом небе, и с высоты четырехсот метров уже видно хорошо, как мышкуют лисы. Встанет огненная чертовка, вытянет хвост, ушки торчком — вся внимание! Потом вдруг кинется, и пошла работа. Летит снег фонтаном из-под задних ног. Затем носом — тык! И уже видно — поймала! Сидит, жмурится — жует. Вкусно!