– Вас пугает гроб? – спросил он. – Вы задумались.
– Лучше не смотрите на меня, – все же решила я. – Сегодня я не накрасилась.
– Ценное замечание, но мне все равно. Пойдемте на остановку, и вы дадите мне свой номер.
И мы пошли по пятнистому асфальту, который пах влажным городом. Мы успели укрыться под навесом остановки за секунду до того, как город окатило из ведра, и этот водопад не прекращал биться о бордюр и черкать черточки, доставая до наших ног. Мои пальцы в босоножках больше не выглядели сексуально, потому что капли воды окрасились от пыли в коричневый. Мужчина тоже посмотрел на мои ноги и сказал, что красные ногти это эротично.
«Он живет в гробу и его возбуждает грязь, – решила я. – Интересно, какое у него было детство?».
Но я этого не сказала – отложила на потом. Потому что «потом» тут было очевидно.
Он достал телефон, и его лицо мгновенно осветилось и показалось восковым. Сжатые губы под черными волосами выглядели приятно. Наверное, у него твердый рот. Жаль, что он курит.
Он позвонил мне на следующий день и монотонно рассказал про что-то психологическое и любопытное. И я заключила, что иногда монотонность бывает возбуждающей, когда хочется слегка придушить собеседника и закрыть поцелуем рот.
За моим окном снова был дождь, но я не чувствовала его запаха. Все казалось очень безвкусным и бесцветным, и я загрустила. В трубке где-то очень далеко доносился женский голос.
– Подождите, мне нужно немного посидеть с ребенком, – сказал мужчина.
Я посмотрела на своего, спящего с громадной машиной подмышкой, и решила, что мне не надо.
– Хорошо, – согласилась я и провела ногтями по стеклу по кошачьи – стекло скрипнуло, и стало неприятно под кожей; я нажала «сброс».
Он перезвонил через пять минут – я зачем-то засекла время. Я успела перейти в зал и лечь на диван. Лампочка под потолком бесила, но плафон люстры разбился при переезде.
– Простите, что так долго, – извинился он. – Вот теперь я совершенно свободен и совершенно ваш. Потому что теперь я ушел в гроб.
Я закинула ногу на спинку дивана и попросила:
– Расскажите о вашем гробе, иначе я умру от любопытства заранее.
– Вы не должны этого делать. Но вам были бы к лицу красные бусы на белом.
– Странная фантазия, но я вас не выбирала, – и я снова подумала о его детстве.
В доме напротив горели желтые окна и, наверное, меня было видно. Дома стояли совсем близко, почти как в Питере, и между ними было совсем мало воздуха. А на моих окнах не было штор, потому что шторы были страшные и старые, и я решила не доставать их из коробки. И теперь я жила в аквариуме.
– Мы живем у тещи в квартире в двушке. Теща громко включает Малахова, ребенок постоянно орет – знаете, я и не знал, что дети постоянно орут. А я – писатель, понимаете?
Я понимала. Тогда еще я, кажется, думала, что поэтесса.
– Между двух комнат, – продолжил он, – есть ниша. Я переделал ее в кабинет. Это мой личный квадратный метр жилплощади. Здесь душно и тесно и всегда горит свет так, что не знаешь, какое время суток. Но я доволен. В конце концов, при таком положении даже умирать не страшно – что меняется, по сути? Один гроб меняется на другой – более праздничный, с шелковыми простынями и подушкой. Я вас повеселил?
– Да, – сказала я грустно и закрыла лицо от лампочки, бьющей в глаза. Пальцы на вытянутой руке казались темными и светящимися по краям, словно я испаряюсь.
– Вы работаете в сфере культуры или образования? – спросила я после уютной паузы.
– Я – преподаватель философии в КТИ. Ну и… сами понимаете, за дипломные и рефераты берусь самые разные, – он помолчал, а я раздвинула пальцы под лампочкой. – У меня отец год назад умер, а на его могиле только деревянный крест. Я за роман премию получил. Премия – пустячная: двадцать тысяч. И колебался: то ли жене пальто и обувь купить, потому что кожа на осенней куртке стала облезать и сапоги истоптались. То ли отцу – нормальный памятник. Новый роман тоже отправил на премию, у меня на него большие надежды, но… шанс невелик.
– Вы поставили памятник, – сказала я, притворившись скучной.
– Да, – сказал он, тоже притворившись равнодушным и зевнул; стало тихо.
Часы в зале бежали по кругу, отчего казалось, что кто-то ползет по чужим желтоватым обоям. Наверное, обоям было много лет, и они видели тоже много.
– То, что вы сказали… – продолжила я, перестав слушать часы, – можно я об этом напишу?
– Забирайте, мне не жалко.
Потом мы еще много говорили. И еще и еще. Много разных разноцветных дней. В конце сентября мы встретились в уличном кафе. Воздух успел остыть и на плетеных креслах лежали мягкие холодные подушки.