Стефан Цвейг, ссылаясь на одного из своих русских друзей, жаловался на то, что старшее поколение советской интеллигенции находится в тяжелом положении. Роллан возражал:
«Что до вашего друга, крупного русского писателя, который вам пишет, — проверяйте его статьями и письмами Горького, с которым я поддерживаю тесную связь в этом году! Вполне возможно, что целый слой интеллигентных людей, социально наиболее близких нам с вами, чувствуют себя стесненными в своих мыслях. Но могу с полной ответственностью вам сказать, что имеется — и бурно, со стихийной силой, выходит на поверхность — новая, пролетарская интеллигенция, которая обнаруживает необычайную жизнеспособность и энтузиазм. Что вы хотите? Старшие поколения всегда оказываются неправыми. И правильно, что они оказываются неправыми. Надо исходить не только из того, что им нравится. Старые ветви должны уступить место весенним побегам.
Это — закон жизни. Это — норма. И я ее принимаю для себя. Я уже принимал ее, когда писал в конце «Жан-Кристофа»: «Молодежь, пусть тела наши будут для вас ступенями, шагайте по ним вперед!» Но я добавил, имея в виду нас самих: «Умрем, Кристоф, чтобы родиться вновь!»*
Эти два письма к Цвейгу, написанные весной и летом 1931 года, помогают лучше понять то настроение, с которым Роллан писал свое знаменитое «Прощание с прошлым» (оно появилось в июне 1931 года).
Эта статья была задумана как предисловие к новому изданию роллановской публицистики военных лет, но вылилась в большую автобиографическую работу, своего рода исповедь.
Прощание с прошлым — это ни в коем случае не значило отречение от прошлого. У Роллана не было оснований стыдиться той деятельности, которую он мужественно вел в годы первой мировой войны. Он ясно видел и ясно показал преемственную связь между минувшим и нынешним этапом своего развития. Но слова «Умрем, Кристоф, чтобы родиться вновь!» (как и любимые им слова Гёте «Stirb und werde!» — «Умри и возродись!) никогда не были для него пустой фразой. Он был убежден, что движение личности вперед — как и движение общества вперед — закономерно проходит через периоды переворотов, ломки, кризисов. Именно такой период переживал он теперь.
На последних страницах «Прощания с прошлым» Роллан бескомпромиссно судит о том умонастроении и о том отношении к революционной России, которое сложилось у него к концу войны: «В тот момент моей духовной эволюции я не хотел отступать от своей роли интеллигента, стоящего на посту «над всеми схватками», и вмешиваться в дело, которое я тогда ошибочно считал схваткой политических партий. Теперь я мыслю иначе…» В то время, говорит писатель, он надеялся воздвигнуть «Град международного духа», но этот град остался без фундамента. Роллан обещает в своей новой работе рассказать о том, как ход событий заставил его «перешагнуть пропасть и присоединиться к лагерю Советского Союза». Он добавляет: «Это был нелегкий поход! И путешествие еще не кончено».
Годы 1927—1931-й— период сдвигов, особо напряженных поисков, интенсивной творческой и общественной деятельности — воспринимались самим Ролланом как годы подъема, трудные и радостные. Он писал 20 июля 1929 года Пьеру Абрааму (известному журналисту и критику, брату Жан-Ришара Блока): «Чем я становлюсь старше, тем больше я молодею; ум и сердце захвачены такими сильными потоками, что — так как физические силы не возрастают с годами — приходится прилагать немало стараний, чтобы подбородок оставался над водой, чтобы течение не унесло меня куда-нибудь в сторону…»*
Эти годы ознаменовались для Ромена Роллана серьезными переменами не только в его взглядах и направлении его деятельности, но и в его личной жизни.
В 1923 году Роллан получил письмо от советской читательницы Марии Павловны Кудашевой. Молодая женщина — русская по отцу, француженка по матери — делилась впечатлениями от только что прочитанных первых томов «Жан-Кристофа», спрашивала у писателя совета по важным вопросам своей жизни; затем она стала присылать ему свои стихи, написанные на французском языке.
Переписка на время прервалась, потом опять возобновилась, постепенно принимала все более откровенный и дружеский характер. Роллана заинтересовала личность и судьба его корреспондентки.
Мария Кудашева — Майя, как ее называли близкие, — родилась вне брака, росла в нелегких условиях, с четырнадцати лет зарабатывала уроками. В молодые годы она вошла в московскую литературную среду, дружила с М. Цветаевой, хорошо знала Вяч. Иванова, Андрея Белого, М. Волошина, Б. Пастернака. Она рано вышла замуж за юношу из княжеской семьи Сергея Кудашева, — в годы гражданской войны он ушел в белую армию и умер от сыпного тифа, оставив жене маленького сына Сережу.