— Ну ты, придурок! — заорал я, одной рукой отталкивая его назад, а другой дотягиваясь до пишущей машинки, — Куда тебя понесло? — Дверца уже была открыта, и все вытряхивались наружу. Дедушка прошла мимо, и я попытался ей улыбнуться, одновременно припирая старикана к окну. Наконец мне удалось задом вытолкнуться в проход. Старик поднял такой хай, крича и размахивая руками, что мне страшно захотелось перетянуть ему чем-нибудь горло, чтобы он малость угомонился.
Тут прибыла стюардесса на пару со вторым пилотом. Их очень интересовало, что я такое творю.
— Он этого старика с самого Нью-Йорка мутузит, — сказала стюардесса. — Наверно, он садист.
Они продержали меня минут десять, и поначалу я подумал, что они хотят сдать меня полиции. Я попытался все объяснить, но так устал и запутался, что сам не соображал, что несу. Когда меня в конце концов выпустили, я прокрался вниз по трапу точно преступник, а потом, щурясь и потея на солнце, поплелся по взлетно-посадочной полосе к камере хранения.
Там была целая толпа пуэрториканцев, но девушки нигде не наблюдалось. Мало надежды было найти ее теперь, а вдобавок я не испытывал особого оптимизма по поводу того, что будет, если я все-таки ее найду. Очень мало девушек благосклонно взирают на людей моей породы — мучителей беззащитных стариков. Мне вспомнилось, какое выражение появилось у нее на лице, когда она увидела, как я припираю дряхлого ублюдка к окну. Тут я решил сперва немного позавтракать, а уж потом забрать багаж.
Аэропорт Сан-Хуана — чудесное современное сооружение, полное ярких красок, загорелых людей и латиноамериканских ритмов ревущих из динамиков на голых балках над вестибюлем. Я прошел по длинному пандусу — пальто и пишущая машинка в одной руке и небольшой саквояж в другой. Указатели вывели меня к еще одному пандусу и наконец к буфету. Едва я туда вошел, как мне явилось мое отражение в зеркале — грязное и позорное, характерный образ бледного бродяги с красными глазами.
В придачу к неряшливой внешности я насквозь провонял элем. Он болтался у меня в животе, как ком скисшего молока. Садясь за стойку и заказывая ломтики ананаса, я отчаянно старался ни на кого не дышать.
Снаружи под ранним солнцем сверкала взлетно-посадочная полоса. Дальше между мной и океаном высились пальмовые джунгли, В нескольких милях от берега вдоль горизонта медленно двигался корабль. Некоторое время я пристально на него таращился и буквально впал в транс: такой мирный у него был вид — мирный и горячий. Мне хотелось забрести в пальмы и лечь поспать; запихнуть в себя еще пару-другую ломтей ананаса и умотать в джунгли, чтобы там вырубиться.
Вместо этого я заказал еще кофе и снова взглянул на телеграмму, которую мне доставили вместе с билетом на самолет. Там указывал ось, что для меня забронирован номер в отеле «Кондадо-Бич».
Стрелки часов еще не дотянули до семи утра, но в буфете было полно народу. Группы мужчин сидели за столиками у длинного окна и оживленно переговаривались. На некоторых были костюмы, но большинство красовалось в чем-то вроде местной униформы: темные очки с массивными дужками, блестящие темные брюки, белые рубашки с короткими рукавами и галстуки.
То и дело я ловил обрывки разговоров: «…больше нет такой вещи, как дешевый береговой участок... конечно, джентльмены, но здесь и не Монтего… не беспокойтесь, у него навалом, и все мы в этом нуждаемся… ударили но рукам, но надо шевелиться, пока Кастро со своей толпой не подскочил…»
Минут через десять, равнодушно прислушиваясь к этим обрывкам, я заключил, что попал прямиком в логово дельцов. Большинство из них, похоже, ожидали самолета в семь тридцать до Майами, который — судя по тому, что я наковырял из разговоров, будет трещать по швам от обилия бегущих с Кубы архитекторов, разработчиков земельных участков, консультантов и сицилийцев.
Их болтовня порядком меня достала. Вообще-то я на деляг особо не жалуюсь и никаких разумных претензий к ним не имею, но сам акт купли-продажи чем-то меня отталкивает. И живет во мне тихое стремление навалять торгашу по морде, сломать ему лучшие зубы и зажечь багровые фонари под глазами.
Из-за этого разговора ни к чему другому я уже прислушиваться не мог. Он в куски разбил приятную леность и в конце концов задолбал меня так, что я высосал остаток кофе и поспешил прочь из этого заведения.
В камере хранения было пусто. Я отыскал два своих вещмешка и нанял носильщика дотащить их до такси. На всем пути по вестибюлю он постоянно одаривал меня улыбкой и без конца приговаривал:
— Си, Пуэрто-Рико эста буэно… эх, си, муи буэно… мучо ха-ха, си…
В такси я откинулся на спинку сиденья и закурил небольшую сигару, которую купил в буфете. Теперь я чувствовал себя намного лучше — тепло, спокойно и совершенно свободно. Пока пальмы проскакивали мимо, а огромное солнце выжигало дорогу впереди, во мне вспыхнуло что-то такое, чего я не ощущал со времени моих первых месяцев о Европе, — смесь неведения и отвязанности — самоуверенность типа «а фиг с ним», что обретает человек, когда ветер дует в спину и он по четкой прямой начинает двигаться к неведомому горизонту.
Мы неслись по шоссе с четырьмя полосами. По обе стороны тянулся объемистый комплекс жилой застройки, окаймленный высокими циклоническими ограждениями. Вскоре мы проехали мимо того, что походило на совсем новую секцию, полную одинаковых розово-голубых домов. У въезда туда висел указатель, объявлявший всем путешественникам что они минуют «Эль-Хиппо-Урбанизасьон». В нескольких ярдах от указателя ютилась крошечная хибара из пальмовых листьев и кусков жести, рядом с которой имелась намалеванная от руки вывеска с надписью «Коко-Фрио». Внутри хибары пацан лет тринадцати, упираясь локтями в прилавок, глазел на проезжающие машины.
Прибытие полупьяным в незнакомое место, да еще и за границей, очень действует на нервы. Возникает чувство, что то не так и это не этак, и в итоге все валится из рук. У меня было именно такое чувство, а посему, едва добравшись до отеля, я сразу завалился в постель.
Когда я проснулся, была уже половина пятого. Я был грязный, голодный и не вполне понимал, где нахожусь. Тогда я вышел на балкон и воззрился на пляж. Целая толпа женщин, детей и брюхатых мужчин плескалась на мелководье. Справа торчал еще отель, и еще — каждый с собственным людным пляжем.
Я принял душ, а затем спустился в вестибюль на открытом воздухе. Ресторан был закрыт, и я толкнулся в бар, этот по всем внешним признакам в целости и сохранности перетек из Кэтскилльских предгорий. Я торчал там два часа — пил, ел орешки и глазел на океан. Мужчины с тонкими усиками походили па мексиканцев, а их шелковые костюмы блестели на солнце, как пластик. Женщины в основном были американками — все дохловатые на вид, все немолодые, все в длинных платьях без рукавов, облегавших их неказистые фигуры как резиновые мешки.
Я почувствовал себя куском гнилого бревна, выброшенным на берег. Моей мятой вельветовой куртке стукнуло пять лет, и она порядком поистрепались по вороту. На брюках не было стрелок, и хотя мне и в голову не приходило носить здесь галстук, без него я чувствовал себя не в своей тарелке. Не желая показаться пижоном, я отказался от рома и заказал пиво. Бармен довольно хмуро на меня посмотрел, и я прекрасно его понял — я не носил ничего такого, что бы блестело. Несомненно, на его взгляд я был чем-то вроде надкушенного яблока. Чтобы сойти здесь за человека, мне следовало надеть какие-то слепящие глаз наряды.
В шесть тридцать я вытряхнулся из бара. Уже темнело, и большая авенида казалась шикарной в своем изяществе. По одной стороне тянулись дома, которые некогда выходили на пляж. Теперь они выходили на отель, и большинство из них отступило за высокие стены и изгороди, отрезавшие их от улицы. Тут и там мне попадались патио или веранды с навесами, где люди сидели под вентиляторами и пили ром. Где-то дальше по улице я слышал колокольцы, сонное позвякивание «Колыбельной» Брамса.