* * *
Мы с Майклом начали вместе проводить время. Хотя часто он слишком много болтал, мне нравилось его общество. Его величайшими достоинствами были врожденная доброта и оптимизм, и то и другое вызывали во мне восхищение и стыд. До нашего знакомства я считал себя в общем достойным, порядочным человеком, готовым при необходимости поделиться с другими и не спешащим их осуждать. Но Майкл видел все так лучезарно, что редко вообще кого-либо осуждал. Он любил блюда, которые стряпала ему жизнь, и ел их без жалоб, с неуемным аппетитом голодного ребенка. Он был из тех немногих известных мне взрослых людей, кто искренне счастлив своей жизнью, невзирая на обычные взлеты и падения, через которые все мы проходим с понедельника до воскресенья. Пребывание рядом с ним помогало жить, а иногда прямо-таки вдохновляло. Когда я сказал ему об этом, он охотно согласился.
— Это все от моего детства. Я уверен, здесь есть связь. Видишь ли, я сказал тебе, что был ужасно толстым мальчишкой, жаждущим всеобщей любви. И прикол в том, что, когда в мою жизнь вошел Клинтон, весь мир действительно меня полюбил. По крайней мере, весь мой мир. Здесь сложились две вещи — первое, поскольку Клинтон меня любил, остальным тоже приходилось любить меня, чтобы он их не колотил. А это потянуло за собой другое — ребята стали думать: наверное, есть что-то в Майке Билле, раз Клинтон водится с ним, в Билле кроется какая-то крутизна, которой мы пока не замечали, но теперь заметим… Это была величайшая постановка «Нового платья короля», какую я только видел, Инграм. Никакой крутизны во мне не было. Я был толстяком-посредственностью и мечтал быть принятым в компанию избранных. Помнишь ту песенку Доби Грея? Мне она казалась самой обалденной вещью на свете. Но разве такой тюфяк, как я, мог быть туда принятым? Если бы не Клинтон, все мое детство прошло бы в дерьме. А так годы после двенадцати превратились в блаженство.
— Ты так говоришь, будто он был твой ангел-хранитель.
— Несомненно, так оно и было.
— И что с ним стало? Ты встречал его с тех пор?
— Время от времени.
* * *
Мы ходили в мексиканские рестораны, на пляж, беспечно обсуждали фильмы. Примерно через два месяца после знакомства мне стало ясно, что я еще не полюбил Майкла, но уже полюбил многое в нем.
Наши отношения не включали секс. В душе я все еще считал себя партнером Гленна и не хотел разрушать эту иллюзию в поисках чего-то нового. Майкл не делал никаких движений в этом направлении, и я заключил, что он или очень нетороплив в таких вещах, или тоже не хочет переводить нашу дружбу в эту плоскость.
— Когда ты впервые понял, что голубой?
Мы обедали в ресторане «Гингэм-Гарден» в Ларчмонте. Полотняный тент над террасой спасал от солнца, люди вокруг слишком громко разговаривали о своих любовницах, съемках плохих фильмов или болезнях. Не обязательно в этом порядке, но это самые популярные темы бесед в мировой киностолице.
Я задал вопрос тихо, но Майкл протрубил ответ, как фанфара:
— Примерно через год после того, как познакомился с Клинтоном. Он украл из кондитерской несколько журналов «Плейбой», и мы рассматривали их у меня. Клинтон спросил, как мне нравятся картинки. Я пожал плечами и ответил, что нормальные. Он спросил, не хочется ли мне трахнуть одну из этих девок, и я сказал: «Еще бы! А тебе разве нет?» — «Не-а. Кто же захочет обломиться на всем этом?..» Я не понял, что значит «все это», но его слова звучали внушительно, и я промолчал. Клинтон вытащил из-под рубашки другой журнал и бросил передо мной, словно это было какое-то доказательство. Помнишь, в прежние дни в эротических журналах не показывали все так уж откровенно? Это можно было увидеть только в нудистских изданиях вроде «Место под солнцем» или «Солнцепоклонники». Они стоили три бакса, по тем временам целое состояние, и считалось, что это журналы для «серьезных нудистов».
Майкл произнес этот термин так громко, что некоторые женщины вокруг оторвались от чая со льдом и наградили моего друга холодными, уничтожающими взглядами. Он не обратил внимания.