БАРЫШНЯ-КРАСАВИЦА
Эдик ненавидел Иван Михалыча. Ненавидел издавна и люто. Его отвислые штаны, желтые пальцы, висящую кожу на шее и щеках, вечно слюнявый рот… Все было омерзительно и невыносимо в этом старике. И притом от него воняло, а он притворялся, что не замечает этого, и так безмятежно помаргивал подслеповатыми дырками глаз, которые время окрасило в выцветший голубой ленок. Эдику хотелось подставить ему фигу под нос и заорать что есть мочи: «Хрыч!» Ему всегда хотелось это сделать, руки так и чесались. Даже сейчас, когда Иван Михалыч лежал, распластавшись, под грязным одеялом, на серых простынях, усыпанных крошками, лежал и ничего не делал плохого, а просто рассматривал потолок, Эдику все равно казалось, что старик старательно и серьезно обдумывает, чем бы еще навредить ему, Эдику. Сосед с незапамятных времен методично и назойливо лез в его жизнь, совал нос во все дела, везде тряс своими штанами, оставляя запах. Даже заболел он, казалось, нарочно, высчитав дни, когда удобнее, когда все на работе, все жильцы до одного, и ему, Эдику, приходится по воле и указанию матери и соседей сидеть, отсиживаться здесь, возле этого Кащея, положенные часы дежурства. Старик наверняка наслаждался этим, на лице его было довольство, он вроде бы посмеивался: «Вот сидишь и будешь сидеть возле меня, а если чего попрошу, то подашь».
Эдик захлопнул книгу и откинулся на спинку стула, вытянув ноги. Сидеть надоело, он встал, зевнул, хрустнул костями. «Скорее бы обед. Разве так уроки выучишь? Рядом с этим Хрычом? А потом мать будет злиться, мол, Эдичек, миленький, почему завалил контрольную, мол, выпускной класс, мол… А чего я должен здесь торчать? Не больной он, притворяется. Не подохнет, сколько лет не дох, и теперь не подохнет…» Эдик скосил глаза на старика: «Ишь наблюдает, боится, что украду чего-нибудь, боится за свое барахло, жадюга… Боится! Ишь, шею-то свернет! Куда я, туда и он головою вертит. И ведь все молча. А я вот к стенке, чтоб он шею-то себе вывихнул совсем».
Эдик отошел к стенке, а Иван Михалыч, чтобы не потерять мальчика из виду, краснея и тужась, повернул голову так, что лицо посинело от напряжения. Эдик стал разглядывать полки с глиняной посудой, у старика была эта глупость — собирать все глиняное, и он наверняка считал, что дороже этих безделушек в мире ничего нет. «Ишь, боится, кабы чего не взял!» Эдик специально долго разглядывает, голову склоняет набок и, чтобы позлить соседа, гладит какую-то глиняную свистульку, всю разукрашенную, берет ее в руки, взвешивает и кладет на место: «Ишь, боится, смотрит, жадюга!» Эдик подходит к кровати, садится на стул и берет учебник физики. Глаза у больного поблескивают. «Рассердился, что ли?» Он вообще гневится довольно быстро и неожиданно. Эдик сжимает зубы, ему припомнилась одна из первых пакостей старика, когда они с матерью только что въехали в эту квартиру с общей кухней. Эдик учился в седьмом. Он еще плохо знал мальчишек со двора и особенно в игры никакие не вступал. Тем вечером и попался в руки серенький котенок. Эдик увидел его первым и позвал: «Кис-кис!» Потом налетели Вадик с Игорьком, они жали и тискали котенка, тот безбожно пищал, разевая розовую маленькую пасть. Игорек весело смеялся, обнажив редкие зубы, смеялись и остальные, смешно было и Эдику. Они могли делать с котенком что угодно, это слабое существо полностью от них зависело. Такого в жизни Эдика еще не бывало, чтобы он хозяйничал над кем-то живым безнаказанно, он ощутил себя сильным и большим. Это ему пришло в голову кинуть котенка в бочку с водой. Игорек сделал это, не задумываясь. Котенок цеплялся за скользкий край бочки и верещал. Игорек радостно сталкивал котенка в самую середину. Эдик только наблюдал. Вадик вообще отошел в сторону и молчал, округлив зеленые глаза. Девочки, игравшие на песочке, перестали играть, одна, поменьше, заплакала. Котенок побулькался и пошел ко дну. Игорек попытался достать его палкой, но ничего не вышло, и он растерянно улыбался. Сердце Эдика колотилось громко, он подошел к бочке и посмотрел на пузыри. И тут что-то заставило его поднять глаза к окнам третьего этажа, где в одном проеме мелькнуло белое, вытянутое, как у покойника, лицо старика. Эдик съежился и побежал в подъезд, ему захотелось побыстрей домой, запереться, спрятаться. Он перепрыгивал через несколько ступенек, и только бы ему вбежать в коридорчик, как навстречу этот старик. Он бежал прямо на Эдика, бледный лицом, страшный, слюна текла по щетинистому подбородку. Эдик вскрикнул и зажал ладонью рот, хотел прошмыгнуть мимо, но старик раскинул руки и схватил его прямо под мышки, вволок в коридорчик. Эдик так растерялся, что забыл сопротивляться, старик был хотя и выше его, но телом слаб, вырваться было бы можно, но Эдик прямо оцепенел от страха. А старик вцепился ему в курточку, дал крепко ладонью по животу, потом схватил за ухо и начал молча и злобно бить по щекам, по шее, по губам, размахивался и бил, и синенькие глаза его сверкали ненавистью и слезились. Эдик закричал изо всех сил. Выбежали мать, соседи. Старика схватили, увели. Мать обнимала Эдика за голову, прижимала к себе, глаза ее были большие, испуганные. Эдик мелко дрожал, слезы катились, застилая свет. Ему вдруг стало обидно и тоскливо, он вырвался от матери и побежал в свою комнату и долго плакал навзрыд, уткнувшись в вышитую подушку.