Эдик соскочил со стула и впился взором в лицо старика, который близоруко улыбался. Эдик покраснел от гнева, бросил сквозь зубы:
— Не надо. Спасибо, — и вышел, чтобы не наговорить лишнего, чтобы не выкинуть фигу под нос старику: «Хрыч!»
Иван Михалыч сразу обратил внимание на этого паренька. Нет, он не походил на погибшего сына, сын был меньше, совсем малюсенький, ползунок и белобрысый. А Эдуард черен глазом, волосы темные, прямые. Просто когда Иван Михалыч его увидел, то обрадовался, что в коридоре будет ребенок, мальчик, с ним можно будет разговаривать, можно будет кое-что ему рассказать. Взрослым все некогда, да и какое дело взрослым до старика? Только мальчик был немножко диковат, оно и понятно, рос без отца. «Да и отец-то, наверно, молоденький, бестолковый. Сделал ребенка и шмыгнул по свету, как мышь в нору. А глаза-то у паренька, поди, отцовские, а он, отец-то, видать, дурковат. Все они нынче такие».
Иван Михалыч не решался заговорить с Эдуардом. Он про себя его величал всегда — Эдуард. «Имя-то какое чудное». Но дружба с мальчиком не ладилась. «Это, поди, мать не разрешает со мной разговаривать? Она, поди… Когда они котенка-то топили, мне не надо было эдак беситься, взял бы его за руку, ладом поговорить… Но этот рыжий прикладом ее прижал к полу и эдак сапогом, каблуком-то давит по титьке… Не надо было беситься! Тьфу ты!» Иван Михалыч отвел глаза от потолка, Эдик сидел на стуле и читал. «Учит, смирный, глаза ласковые. Надо было подарить игрушку, ведь столько времени в кармане таскал, подарить тайком от матери. Да чего! Он теперь взрослый! Умный мальчик, все понимает».
Иван Михалыч встретился глазами с Эдиком, и на душе стало светло и спокойно: «Вот болею, а он сидит. Чуть пошевелюсь, уже смотрит, не надо ли чего? Ох, глаза мои плохо видят… Не надо было мне беситься! Каблуком… Хохочет! И прикладом! Хоть бы пристрелил меня, хоть бы не на моих глазах… Немец… Фашист… Сидит Эдик, читает, хороший мальчик. Приходит и сидит, как родной. И молчит всегда. Он мужчина, всегда молча любит. А поди, не любит? Так чего тогда сидит? Сам я виноват, беситься не надо было, с тех пор и молчит Эдуард, но ить каблуком-то разве можно?!» Потолок в потеках, фигуры разные, одна похожа на девушку и руки вскинуты. «Это сослепу кажется».
Эдик захлопнул книгу и откинулся на спинку стула. «Выучил?» Встал, зевнул, потянулся. «Надоедает, видать, учить-то?» Иван Михалыч легонько повернул голову, сердце радостно заекало, когда мальчик подошел к его собранию глиняных вещиц. «Интересуется! Никто не интересуется, а ему интересно! Хороший мальчик». Иван Михалыч старался изо всех сил вытянуть шею, чтобы насладиться, с каким вниманием рассматривает мальчик его глину. Он с радостью коллекционера и гордостью следил за каждым движением Эдуарда, расстраиваясь, что глаза видят плохо, но все же он пытался различить выражение лица юноши. «Восхищается! Значит, толкует… А я, дурак, ему не мог тогда игрушку подарить! Эх, дурак! Вон он как разглядывает! Поговорить бы с ним. Поди, ему интересно, где чего и откуда взял, поди, ему интересно, да не решается спросить. Вон и голову склонил, рассматривает. Чего-то взял, осторожно так! Поди, ту игрушку! Свистульку, поди? А я не подарил! Жалко, что ли? Сыновняя. Ну и что, сыновняя! Этот ведь без отца. Надо было сунуть ему в карман в коридоре, пусть бы играл».
Старик опустил голову на подушку, в ушах гудело, опять неприятно начали путаться мысли. «Это мозги, мозги у меня смешались как винегрет. И то, что было, и то, что есть, — винегрет винегретом. Мозги, они должны путем лежать, а то человек дуреет. Дурно делается. Пыльные зеленые брюки внапуск поверх ботинок. Какие же это ботинки? Сапоги! Он прикладом ей шею переломит. Хоть бы ноги ей прикрыл! Девка-то хоть бы померла, помереть бы ей… И мать ее вон… Это кричит кто? Мать и кричит. Курицам и дела нет, клюют чего-то… Зачем он грудь-то ей раскровянил? Ну, погоди, погоди! Ух, погоди!! Я те…» Иван Михалыч повернул голову, Эдик сидел и читал. «Учись, паренек! Учись…» Эдик посмотрел ему в лицо и снова уткнулся в книгу. Фигуры на потолке. Голова гудит. Это в голове чугунные шарики катаются, стукаются тяжело, на затылок давят. «Всполошились, гады! Ага! Ух, самолеты. Бейте! Бейте же! Пусти, тетка, не держи! Не держи, говорю, под шумок я его… Не держи, тетка, все равно пропадать! Чего они не бьют? Девке-то мертвой лучше бы? Лучше! Бейте. Всполошились! Не держи, тетка, все равно они найдут меня! Девку, девку прячь, прячь… Сюда, ко мне ее, в сарайку. В землю ее закопаю, да не дам! Ага! На жену походит, походит на жену, етиу мать! Давай ее! Увидел! Он увидел. Убьет сейчас. Все разбежались, а он… Не выйдет, гад! Вот! Вот! Вот! Жердь сломалась! Девку прячь. Под шумок. Самолеты. Еще ведь живой! Мясо какое красное! Свинья! Паразит! Фашист! Вот теперь лежи. Еще корытом по морде! Нечем больше, корытом. Сейчас, тетка. Все. Лезу, лезу… Никто не видел? Наши всегда вовремя! Наши чуют! Плачет девка. А мы грудь перевяжем. Заживет. Не найдут. Я уже неделю тут, и не находят. Заживет, не реви. А мы вот из платка юбку соорудим. Не бойся. Ну, молодой я. Ну и что? У меня жена там осталась. На тебя походит. И не реви. Ведь как могло быть? Могло быть хуже! Видела, как я его? Не реви. Не допустим этого… Да это так, это его кровь, не моя… Али моя? Токо бы моя с его кровью не спуталась, поганая у его кровь. Я отдохну, погоди, голова чего-то, полежу, пройдет».