— Ешь давай! Ел ли?
Эдик сел за стол. Смеркалось. Мать включила свет.
— Завтра у вас вечер. Наденешь коричневый костюм?
— Ага, коричневый. С утра мы венки будем возлагать на могилы солдат, героев там всяких… Танцы вечером.
— Директора-то не забудьте поздравить! Он ведь тоже воевал. Награды имеет.
— Поздравим, — Эдик думал о деньгах. «Куда спрятать? Завтра выпить можно». Мать безмятежно гладила. «Ничего не знает. Никто ничего не знает. А вдруг Хрычу придет в голову выползти из кровати да потрогать, хороша ли глина вятская?»
Окна посинели от сумерек. Форточка была открыта, и сильно пахло весной.
Когда Иван Михалыч проснулся, в комнате царил полумрак. «Стоит барышня. Хорошенькая. Ишь, сатаненок. Вон чего выкомарил. Зря я бесился, это ведь ровно во мне чего взыграет и удержу никакого нет, вот и поддаю, вот и дерусь, махаю руками-то! Я, вишь, ему игрушечку сыновнюю пожалел, а он мне…» Барышня проступала в сумраке как настоящая. Старик глаз с нее не сводил. «Сколь ведь собирался ехать… А он раз — и готово! А барышня тут. Ишь ягодка какая! Из земли выросла. Земли порождение. И рук чьих-то. Не рук, а души. Поэтому живая, значит». Старик долго ворочался на кровати, но не выдержал. Голова вроде не болела. Встал тихонько. Пол качнулся, поехал, но старик приступил его крепко ногой: «Я те поеду! А ну, стой…» Подошел к кукле, присел. В затылке что-то дернулось, оперся ладонями о пол. «Ты, барышня, не реви! Придет время, на свет выберемся. Болит грудь-то? Заживет. Фашист, он зверь, жалости в нем сроду не было. Тетка молока нам принесет, и ладно. Зябнешь, что ли? Давай-ко руки-то сюда… Вишь, окоченели, согреваются. Не реви. Че уж реветь-то! Вот и согрелись, мягонькие…» Старик сидел на холодном полу, кальсоны белели во мраке. Тискал куклины пластилиновые руки. «Согрелись… А голова-то моя…»
Таким его застала Нина Павловна. Она вскрикнула, позвала мужа. Вдвоем они уложили старика на кровать, влили в рот лекарство. Нина Павловна присела возле кровати:
— В больницу его надо. Плох. Не уследить нам.
Муж сосредоточенно думал.
— Конечно. Пусть утром увезут. Вызовем «скорую», пусть увезут. Это ему же лучше. Мало ли что понадобится, переливание крови, укол или еще что… Утром завтра. Пораньше. А то ведь праздник, праздник ведь… Годовщина освобождения города.
Женщина посмотрела на куклу:
— Чудовище какое! Кто приволок?
— Барышня… — прошепелявил старик. — Не трогайте, я…
— Совсем у него плохо с головой, — пожалела Нина Павловна.
Старик заснул счастливым сном. Давно ему так не спалось. Грудь дышала ровнее. Чугунные шарики в голове как будто растаяли. Во всем теле его жила радость. И ночь была теплой и спокойной. А наутро просочилось сквозь рамы солнце, выпятнило одеяло. Иван Михалыч жмурился, ему хотелось встать и как месяц назад пойти в ванную умыться. Чувствовал он себя хорошо. «День какой? Какой же день-то? Надо будет спросить… А то живу и не знаю: весна ли, лето ли…» Тут он увидел куклу, и внутри все радостно заходило ходуном: «Барышня, а? Вот ведь…» Он полюбовался стройной фигуркой, нарядом ее. Одеяло откинул, пошел не шатаясь. «Ягода какая!» Погладил. Пощупал сперва осторожно, потом недоверчиво. «Чего это? Чего…» Пальцы липли в пластилине, солнце блестело на фольге. Он судорожно схватил куклу, она оказалась легкой. Быстро ощупал картон, голову ее, приблизил к глазам. В животе что-то задрожало. Кукла брякнулась о пол и даже не состукала путем, а так шлепнулась, как коровья лепешка. Он пошатнулся, прислонился спиной к стене. В животе что-то ходило ходуном, в висках стучали чугунные шарики. Собрался с силами, откуда-то снизу поднялась мгновенная знакомая волна гнева. Оттолкнулся от стены, быстро пошел к двери, путаясь в кальсонных тесемках, запнулся за половик, рыкнул нетерпеливо и пинком распахнул дверь. В коридорчик как раз вышла Нина Павловна, она отступила, руками всплеснула, хотела броситься к соседу, но испугалась безумия голубых глаз, лица бледно-синего. А он, не замечая женщину, торопясь и шатаясь, прошел по коридорчику, ввалился в следующую дверь.
Эдик завтракал, ложка выскользнула из рук, он почему-то испугался, увидев старика. Мать инстинктивно, ничего не понимая, заслонила сына, но старик как будто смотрел сквозь ее, не замечал ее, он двигался на Эдика как лунатик и руки вперед, и пальцы растопырены. Он легонько оттолкнул мать, и та не посмела ему противиться, встала позади сына, сжала ему локоть:
— Господи! С ума сошел! Эдик, смотри, он с ума сошел! Уведи его, Эдик.
Эдик попятился, а старик медленно вцепился в его плечо, дохнул ему в лицо своим страшным запахом, плеснул прямо в глаза этой жгучей волной, голубенькой, как ленок. Эдику показалось, что старик сейчас вцепится ему в горло, но тот еще раз сдавил плечо, и пальцы ослабли. Он весь как-то передернулся и стал медленно опускаться на пол, цепляясь за воздух. Эдик стоял рядом, он уже и руки протянул, чтобы удержать старика от падения, но старик не заметил рук. Старик хватался тут рядом за воздух как слепой. Потом упал, голова стукнулась, так легонько стукнулась, но Эдику показалось, что это мертвый деревянный звук. Парень дрожал от страха. Осторожно пошел к двери.