Шани, застывший на ступенях собора, смотрел на костер с усталым равнодушием опираясь на высокий инквизиторский жезл. Жирный пепел взлетал в бледно-голубое осеннее небо, от горящих гробов тянуло душным жаром — Шани смотрел и думал, что церемония сожжения похожа на какой-то тайный знак, который он не может разгадать. Впрочем, ему стало легче. Намного легче. Глядя на гудящее пламя, он чувствовал, что боль, стиснувшая грудь после смерти Хельги, начинает его отпускать. Не сразу, конечно — она разжимала когти постепенно, но все же разжимала.
Горожане испуганно кланялись на расшитые золотом торжественные хоругви, которые вынесли из собора. Некоторые стояли на коленях, с восторгом глядя на горящие гробы и радуясь тому, что проклятых ведьм поубавилось, а новые, которые наверняка есть в толпе, не скоро отважатся приступить к ведовству. Шани смотрел на них без улыбки, хотя на самом деле ему было смешно: как же мало надо, чтобы внушить толпе ужас и трепет — всего-то деревянные ящики, набитые пропитанной маслом ветошью, желтые тряпки позора и факелы — и вот люди дрожат от страха и чувствуют подлинный восторг.
Пусть их. Хлеба он им, разумеется, не даст, а вот зрелищ не жалко.
Вчера, когда рыдающий Луш бегом покинул допросную, Шани вызвал Коваша и сдавленным голосом приказал готовить трумну. Заплечных дел мастер мельком взглянул в сторону покойницы на столе, нахмурился и произнес:
— Легче?
— Что? — не понял Шани, а потом ответил: — Да. Легче.
— Ну хорошо, раз так, — вздохнул Коваш и пошел за гробом. Потом Шани, напрочь отказавшись от его помощи, уложил мертвую Софью в трумну и заколотил крышку.
Игра окончена. Все.
Смотреть на сожжение еретиков Луш не пришел, хотя в толпе зрителей Шани заметил чуть ли не всех министров, которые истово били поклоны и обводили лица кругами. Что ж, пожалуй, государю будет над чем поразмыслить в ближайшие дни и недели. А потом ему станет легче, и он забудет и Софью, и измену жены. Боль не может длиться вечно, таково ее свойство — наверно, в этом и есть благодать. Ты точно знаешь, что в один прекрасный момент тебе уже не будет больно. Ты сможешь дышать и не станешь проклинать остальных людей за то, что они имеют наглость жить на свете.
«Говори. Говори больше, и что угодно, — вспомнил Шани давние слова кабатчика Паца, сказанные в ночь убийства Хельги. — Любую ерунду. Иначе скорбь соберется в сердце и не найдет выхода».
Каша Пац был мудрым человеком. Жаль, что кабачок его закрылся на прошлой неделе… Шани обернулся к ассистенту Вальчику, который стоял за его спиной и сжимал жезл с хоругвью так восторженно и сильно, что костяшки пальцев побелели, и негромко произнес:
— Догорает уже. Зовите помощников, пусть заливают. А то мы так весь город спалим от усердия.
Вальчик кивнул и сделал знак помощникам, которые шустро выкатили на площадь бочки с водой. Вскоре от костра остались только мокрые головешки, которые помощники стали собирать в специальные желтые мешки, чтобы, по традиции, утопить в реке. На сегодня со зрелищами было покончено.
«Ваше величество!
Я долго думал, стоит ли вообще писать это письмо, и не меньше времени провел, сидя над этим листком бумаги и размышляя, как начать послание. Возможно, я его даже не отправлю, но если вы все-таки читаете это, значит, я понял, как можно преодолеть самого себя».
В столицу пришло бабье лето. Сидя у открытого окна, Шани смотрел на улицу, щедро залитую золотом уходящего солнца, и вспоминал бесконечно далекий Ленинград, Стрелку Васильевского острова с ее удивительной гармонией архитектуры города с берегом Невы, старинный корабль, дремавший возле Петропавловской крепости и брызги солнца на воде. Город его воспоминаний наверняка не имел ничего общего с настоящим Ленинградом — да Шани и не мог помнить его точно, слишком много времени прошло с той поры, когда он видел Стрелку в последний раз. А сейчас вдруг вспомнилось, ни с того, ни с сего, отчетливо и ярко — и боль в груди с хрустом разжимала намертво стиснутые пальцы.
«Я никогда не считал, что местью можно чего-то добиться. Не знаю, станет ли мне легче от ваших мук и вашей боли. Знаете, раньше я хотел, чтобы вы ощутили хотя бы крупицу того страдания, которое испытал я, увидев мертвую Хельгу. А сейчас мне кажется, что ничего не изменится. Тело Софьи сгорит на площади, Гвель уедет в монастырь, если вы не забьете ее насмерть до этого — и мы оба постепенно обо всем забудем».
Шани откинулся на спинку кресла и протянул руку к бокалу вина. Не прошло и года, а он обнаружил определенную прелесть в спиртном, которого раньше на дух не переносил.
Мир меняется. Он изменился тоже. Лавину не остановить.
«У меня никогда не было склонности к душевным терзаниям и страданиям героев Дрегиля, которые мучаются до того, как убьют врага, а еще больше — после убийства. Это пафосно до смешного, не находите? Поэтому мне бы хотелось, чтобы вы увидели в моих словах не деланную куртуазную жеманность, а подлинное горькое чувство — с которым теперь жить и вам, и мне».
Привратник неслышно вошел в гостиную и обновил вино в бокале Шани. Джентльмену не пристало самому себе наливать спиртное — в конце концов, он благородный господин, а не пьянь подзаборная. Шани кивнул, и привратник отвел бутыль в сторону.
— Есть новости? — спросил Шани.
— Да, ваша бдительность. К вам молодой человек из Заполья, очень нервный и беспокойный. Я велел ему на ступенях подождать. Пусть остынет. Он пока стоит у дверей и краску ножом отковыривает. Вы скажите ему тогда, чтоб перестал. Не для того красили.
Если нервный, да из Заполья, да с ножом наголо в центре столицы, то это Алек — больше некому. А быстро он сюда добрался — не ел, не спал, загонял коней… Быстро же распространяются слухи по свету.
— Убирайте вино, — сказал Шани. — Я к нему спущусь.
Привратник посмотрел на Шани с искренней обеспокоенностью.
— Хорошо, ваша бдительность. Но может, я лучше будочников позову? Мало ли какой еретик вылез после давешнего сожжения…
Шани подумал, что вряд ли среди родни здешних еретиков найдется кто-то, равный Шарлотте Корде, чтобы мстить за близких — особенно учитывая тот факт, что в действительности сегодня никто не пострадал.
— Не стоит, — улыбнулся он. — Все будет в порядке.
«Я знаю, кем стал — вернее, в кого меня превратили те обстоятельства, которых я не сумел преодолеть. Этот человек не имеет ничего общего со мной самим из прошлого, и, пожалуй, эти люди не пожали бы друг другу руки при встрече. Но, тем не менее, я помню свой долг — стране нужен покой, а не внутренняя распря двух ветвей власти».
Допив вино, Шани поднялся и пошел к выходу. Хотел было захватить плащ, но посмотрел в окно и передумал. Вечер выдался теплым, и люди, гулявшие по вечерней площади, еще носили летние наряды.
Алек сидел на ступенях и хмуро смотрел на собственные руки. Разбойный промысел его не украсил — пальцы недавнего инквизитора стали грубыми и мосластыми. Руки охотника на людей, подумал Шани, и этот охотник пришел за мной.
— Привет, — сказал он и сел на ступени рядом. Камень, напитанный солнцем, оказался приятно теплым.
— Привет, — откликнулся Алек и спросил без перехода: — Это правда?
— Что именно?
— Что ты убил Софью.
Шани кивнул.
— Да. Вчера днем.
Алек шмыгнул носом и сокрушенно покачал головой. Поднес руку к глазам. Опустил. Недавний охотник на людей превращался в испуганного уставшего мальчишку — да он и был мальчишкой, точно так же изуродованным обстоятельствами непреодолимой силы. Шани ощутил пронзительную острую жалость.