— Я тебя не рожала, — обиделась экс-Рая.
«О, боже!» — воскликнул в душе Борис Собакин.
— Я пошутил… — извинился он.
— Тебе неприятно меня видеть?
— Ну что ты! — он дотронулся до рукава ее пальто доверительным жестом, призванным снять обиду. — Напротив… Вы не хотите прокатиться на лодке? — с открытой мальчишеской улыбкой спросил он.
Многоопытный Джим считал божьих коровок существами млекопитающимися.
Он сошел с электрички на залитом солнцем полустанке и окунулся в томный, ленивый, неподвижный полдень, покой которого не могли потревожить ни фиолетовые стрекозы, ни тарахтение невидимого трактора, ни шмели, с положительной целенаправленностью проносившиеся к пыльным цветам на клумбе, ни даже сама электричка, которая, жалобно пискнув, теперь убегала вдаль, напоследок обдав Бориса едкими масляными запахами… Какое-то время он двигался по мягкому, как повидло, асфальту, намазанному на остов платформы, в столбе дрожащего воздуха, который теребил ослепительную тетиву рельсов, выворачивал козырек станционного навеса, под которым клубилась тень, то в одну, то в другую сторону, и вообще имел неприязнь к любой прямой линии и рассудительному порядку прохлады; затем спустился по стоптанной деревянной лестнице к автобусной остановке и стал внимательно изучать расписание, вывешенное на проржавелом щитке. Увы, он приехал не то слишком рано, не то слишком поздно. Автобусы в этот час не ходили, что, как ни странно, показалось ему разумным. Он вернулся на станцию и постучался в окошко кассы, едва дотянувшись до него костяшкой согнутого пальца через лабиринт преград, выстроенных то ли против зимней стужи, то ли против нападения грабителей, причем даже если бы зимняя стужа с грабителями напали на кассу сообща, то и в этом случае следовало бы признать, что количество преград создано с щедрым запасом. Никакого ответа… Он подождал и опять, изловчившись, постучал. Послышались, наконец, шаги, раздался щелчок, и окошечко, не многим больше клетки школьной тетради, распахнулось. Низко наклонившись к нему, Борис, предварительно извинившись за свой вопрос, не имеющий отношения к жизни железной дороги, спросил, как пройти к пансионату, название которого он уточнил, заглянув в бледно-зеленый листок путевки. Окошечко защелкнулось столь решительно, что можно было не сомневаться во враждебном характере этого действия, однако не успел Борис огорчиться по поводу неудачи, как заскрипела дверь, и на пороге возникла полная женщина лет пятидесяти с большим, чумным ото сна лицом, в цветастом ситцевом сарафане. На припухшей щеке виднелся причудливый узор линий. Растирая поясницу обеими руками (видимо, заснула она в неудобной позе), кассирша хриплым, но неожиданно приветливым голосом объяснила Борису дорогу. По шоссе выходило километров семь, а лесом — не больше пяти.
— А я не заблужусь, если пойду через лес? — спросил Борис, не потому что боялся заблудиться, а просто ему показалось, что она ждет от него каких-то дополнительных расспросов.
— Не беспокойтесь, не заблудитесь, — сказала кассирша с очень серьезным видом, и, припоминая крупные и мелкие ориентиры, стала повторять свое объяснение, уговаривая его не путать просеки и не поддаваться гипнозу линии высоковольтных передач.
Борис не нуждался в повторе, но выслушал его терпеливо, и больше всего в объяснении ему понравилось то, что кассирша называет его на «вы», что в семнадцать лет случается далеко не часто. И чтобы кассирша поняла, что она совершенно права, говоря ему «вы», а не «ты», как какому-нибудь школьнику, Борис произнес солидно:
— Вот недельку хочу отдохнуть… после поступления в университет.
Слово «университет» произвело на нее должное впечатление.
— Такой молоденький, а уже в университет поступил, — покачала она головой, задумчиво глядя на Бориса. — А мои шалопаи…
Она горько махнула рукой. Но то ли мысль о шалопаях, сбила ее с толку, то ли разглядела она, что он «молоденький», во всяком случае вместо утверждения в своем «вы» она неожиданно съехала на «ты», сказав Борису:
— На худой конец, если заблудишься, — аукай! Народу сейчас в лесу полным-полно…