Самый краешек неба на восходе тепло распустился шиповниковым цветом, и от него зеленоватой наледью расплылся по всему окоему дневной свет. Небо высветлялось, меняло краски, словно выбирало, какая ему в этот утренний час больше подойдет. Холодновато-зеленая наледь истаяла, сменилась блекло-сиреневой опушью, а на макушки дальних берез пролился сок спелой калины. Потом всклубился на калиновом огнисто-горячий кулачок, стал упруго толкаться, пульсировать, прибывая, и скоро выбилось в том месте из-за земли солнце.
Высунувшись из шалаша, смотрю во все глаза на то, как оживает новый день, но не забываю глянуть и на «оконце». Омытое утренним холодным воздухом, оно тоже просветлело, а на рябинке… появился молодой и отчаянно красивый рябчик. Зажмуриваю глаза, открываю — нет, не почудилось, живой рябчик тянется к ягоде, и мелко подрагивает под ним гибкая ветка. Красив до того, что не найти слов! Задрал голову, осмотрелся. Вытянул шею, склюнул ягоду. Снова осмотрелся, на затылке задиристый хохолок взъерошил. На лапках приподнялся, чистый голос рассыпал, и вроде стало от этого еще светлее вокруг.
Из глубины темного ельника подали нежный отклик рябчику, донеслось хлопанье крыльев, и опустилась на рябинку милая глазу курочка-рябушка. Птицы покормились недолго и вместе слетели с дерева, исчезли с глаз. Опустело лесное «оконце».
А. Моисеев
ТРАВЯНЫЕ ТЕРЕМА
Коси, коса, пока роса.
Идти на покос, вставать с петухами. До самого раннего заводского гудка.
Будит мама, как доить корову. Долго-долго еще плаваем в зыбком полусонье. Качает нас, баюкает. Из тихого-теплого в явь.
Ближе все, раскатистее выстрелы витней. Пастухи собирают стадо. Пора бы и нам, давно пора.
Но лишь окрик отца вырывает нас из полусонья. Вон он в дверцах сеновала, озабоченный, торжественный. В страду всегда такой. Давно городской он, заводской, а покос ему — все праздник. По-деревенски.
Все-то у нас собрано, отложено с вечера. Заплечные мешки — в углах по картошке. Сколько всего! Не на день идем. И все на себе нести.
Отцу не терпится, ой, как не терпится. Но ни слова. Пока не выпиваем по кружке парного, не выскребаем по яйцу всмятку.
Выступаем. Мама выпроводила уже Жданку, в воротчиках провожает нас, работничков.
С планевища, высокого, огромного ровноземелья за окраиной, города уже не видно. Там, где город, молочное озеро.
Солнышко сошло уже с хребта-бережка. Поплыло багряным лебедем. Нам вслед. Теперь не отстанет.
С планевища ныряем в пихтач. Ежимся. Остерегайся не остерегайся — мокрехоньки. С каждой лапы по ведру росы. Нескоро солнце пробьется здесь до земли. А вытянуть густой хвойный настой не осилит и за день.
Когда солнце, набрав высоту, находит нас, мы уже передохнули на гладких валунах у Салтанки. Но все равно, где нам с ним тягаться. У солнца дорожка ровная, голубая. А наша — все тягунки да кривунки. Да и набрало солнце силы. Бьет в затылок так, что спотыкаешься.
У Багрушинского кордона сворачиваем с Кувашинского большака на быструю, малохоженную тропку. Юрко шныряет она по еланкам. Прошивает частоколы посадок.
А над тем глубоким, голубым тем логом отец обязательно остановится. Изумленно заоглядывается:
— Это надо же! Будто пасека где. Вернемся с победой, иду на базар, беру меду. Липового.
Тихий отцовский восторг вливает в нас свежие силы. Ой, и хитрый наш отец! Чует ведь, совсем нам лихо. А поизумляемся небесным цветам, медовому настою, и до Березовой сразу рукой подать.
Над речушкой замри и уловишь быстрые, легкие тени хариусов.
На Березовой земляной балаган. У балагана дед — сто лет. Странный дед. В такой дали. Где берет силы? Добраться, покосничать.
А дальше все наперечет. Переберешься через две грязи, продерешься сквозь зеленый мрак урмана, поднимешься в светлую, веселую горушку и — наши еланки, наш покос.
По приходу, перво-наперво, отец закрепляет литовку на окосиве. И со свежей улыбкой, да он ли отшагал столько, торжественно заносит косу. На полное плечо. Ш-ш-шик. Первый ворох кошенины. Первый бритый пятачок. Первый прокос.
Отец скашивает кострище, остов нашего шалаша, притулившийся к старой, морщинистой иве. А мы как пришли, так и пали. Все эти затяжные, горячие километры свинцом влились в тело.